Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов

Вот и теперь он хочет услышать от Орге нечто вполне конкретное.

Орге сидит на краю газона у парковой изгороди и тупо смотрит перед собой неподвижным взглядом. Время от времени он смачно сплевывает и больше жует свою сигарету, чем курит по-настоящему.

— А когда из шахты поднялось столько вагонеток, сколько нужно, что ты тогда делаешь? — спрашивает Лопе.

— Каких еще вагонеток?

— Ну, ты ведь их толкаешь и ставишь на рельсы.

— Ах, это ты про работу, да?

— Вот и видно, что ты больше про юбки и думаешь.

— Чихал я на юбки! Я сейчас думал о том, как мастер все время смахивал на землю пустые рюмки.

— А когда машина должна прийти за вагонетками, ты кричишь или как-нибудь по-другому ее вызываешь?

— Господи, вот привязался со своей машиной. Свищу я тогда, понял?

Орге достает из кармана свисток и дважды свистит в него. Индюк на птичьем дворе начинает болботать в ответ.

— Это значит: «Трогай!» Когда я свистну один раз, это значит: «Осади назад». А когда я свистну три раза, можешь спокойно ложиться на рельсы, потому что тогда он обязан затормозить, хочет или нет.

— А если он не затормозит?

— Тогда штейгер покажет ему, где раки зимуют.

— Но ведь штейгер не всегда на месте?

— А глотка на что?

— А если машинист съездит тебе по уху?

— Не съездит. Штейгера-то они все боятся. А кроме того, он обязан тормозить, когда я три раза свистну.

— И за эти свистки тебе платят двадцать марок в неделю? — Лопе недоверчиво покачивает головой.

— Могу тебе показать свой конверт с жалованьем. — И Орге начинает рыться в карманах. — Нету, наверное, выбросил.

— Ты ж его должен по пятницам отдавать дома.

— Вот и попал пальцем в небо. Старики вообще не знают, сколько я получаю. И в профсоюз они мне вступать не велели. А я на прошлой неделе взял да и вступил. Не люблю, когда мне указывают.

— А что это такое: профсоюз?

— Это такой ферейн, в котором состоят почти все шахтеры. Они еще называют его союз, а то и объединение.

— По-моему, ты уже состоишь в ферейне велосипедистов.

— Господи, вот младенец-то! Велосипедисты — это совсем другое дело. А профсоюз — это чтобы бастовать. Если ты хочешь участвовать в забастовке, ты должен состоять в профсоюзе.

— Но ведь, когда вы бастуете, вам ничего не платят.

— Больно ты понимаешь. Зато потом мы получаем больше. Для того люди и бастуют, чтобы больше получать.

— Если мы начнем бастовать, — вслух размышляет Лопе, — коровы будут реветь в хлеву так, что у ангелов на небе мурашки пойдут по коже. Сил нет слушать. Значит, мы не смогли бы бастовать?

— Да уж какой с вас спрос. Ваше дело — навоз ковырять. Еще никто не слышал, чтобы из вашего брата кто бастовал.

— А вы-то кто такие? Угольщики несчастные. Вам даже свет приходится таскать за собой на голове, не то вы и работать не сможете.

— Ладно, кончай, — говорит Орге. — Там стоит батрачка Шнайдеров, мы еще вчера собирались заняться с ней молотьбой.

— Старый бабник!

— А ты дурак!

В этот вечер Лопе задумчиво стругает насадку для метлы.

— Руки порежешь, — прикрикивает на него мать.

Крик матери застигает его врасплох. Ну и глаз у нее, как у ястреба, думает Лопе. Мать выносит готовые веники в сени. Перед лестницей на чердак устроен закут специально для этой «царапучей нечисти». К тому времени, когда мать ложится, кухня должна выглядеть, словно плац для парадов.

— Сегодня всего шесть?

— Шесть, стало быть, полторы марки, — бормочет Лопе себе под нос и вдруг ни к селу ни к городу громко произносит: — А вот Орге Пинк получает больше двух марок в день, а работает всего восемь часов. А по воскресеньям так и вообще палец о палец не ударит… Сцепить за день несколько вагонеток — это и я бы сумел не хуже.

Мать упирает руки в бока. Она подходит к Лопе, страшно вращая глазами, потом склоняет голову на плечо и говорит громким и отрывистым голосом:

— Нет.

Однажды Лопе читал про узника, который был прикован цепью к стене. И кто-то сумел переправить ему с воли напильник, запеченный в хлеб. Узник начал тайно подпиливать свою цепь. Когда к нему в камеру вдруг вошел тюремщик, узник сделал вид, будто он просто чесался. «Перестань бренчать, — сказал ему охранник, — не то можно подумать, будто ты хочешь сбежать…» — «Да вот вши заели, мочи нет», — отвечал узник.

— Конечно, мне по душе, что ты много читаешь, — говорит Лопе конторщик Фердинанд. — Чтение, если можно так выразиться, расширяет круг твоих абстрактных представлений. Не знаю, как бы получше объяснить. Твои познания становятся все обширнее, и тебе не надо для этого слишком окунаться в жизнь. А со временем ты будешь знать больше, чем другие. Может, и не больше, но ты сможешь участвовать в любом разговоре. Вот я, например, мог говорить с милостивой фрейлейн решительно обо всем в те времена, когда она… но…

— У нее теперь другой, — заканчивает Лопе его мысль.

— То есть как?

— Мне мать говорила. Но она еще с ним наплачется, это тоже мать говорила.

— Ну, не будем об этом, мой мальчик… Мать у тебя не похожа на других, она, мягко выражаясь, женщина с причудами. Вот, к примеру, она не хочет, чтобы я тебе давал книги. Престранная женщина.

— Она все время думает про метлы, только про метлы, господин конторщик.

— Да, она на редкость чужда искусству… я хочу сказать, она чрезвычайно практический человек. С ней рискованно быть в ссоре. Вот как это выглядит на самом деле.

— Да, матери все боятся. Но она и вполовину не такая ненормальная. Вот где правда.

— Что значит: боятся?.. В конце концов… да, само собой, боятся… Но ты можешь читать и у меня. Ни одна живая душа… даже более того, я тебе не буду мешать.

— Да, уж сюда-то мать не зайдет. Скорей волы забредут в замковую кухню.

— Это она тебе так сказала?

— Она мне ничего не говорила.

Долгими вечерами господин конторщик заглядывает порой к Кляйнерманам. Он подгадывает так, чтобы отец был еще занят на конюшне либо уехал с поклажей в город. Господин конторщик всегда досконально знает, кто и где из работников находится в данный момент. Он ведь все записывает. В такие вечера господин конторщик толкует с матерью о всякой всячине, так что Лопе даже не всегда понимает, о чем это они. Господин конторщик садится только наполовину, потому что не успеет он сесть, как ему уже надо идти. Но мать теребит и треплет его своими словами.

И за разговором она почти не обращает внимания на Лопе. В конце концов ему четырнадцать лет. А обе девочки уже в спальне.

— Ох, накличешь ты с этими бабами беду на свою голову, — так говорит мать господину конторщику.

— Ты что имеешь в виду, Матильда?

— Не прикидывайся дурачком. Всей деревне известно, что эта хромуля ходит теперь к тебе.