Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

Внезапно его глаза сверкнули прежним блеском, взгляд сделался прямым и ясным, он был исполнен ядовитой ненависти и неукротимой силы, пронзившей меня насквозь. Не выдержав, я опустил глаза. Хозяина обуревала бешеная ярость, он вновь направил на меня пистоль. Теперь его рука почти не трепетала. Вот-вот раздастся выстрел. Я не двигался.

Однако выстрелить хозяин так и не смог. Он выронил пистоль и лампу (последняя еще светила несколько мгновений), схватился обеими руками за горло и рухнул навзничь, изрыгая страшный хрип.

Я кинулся бежать, освободившись наконец из плена неподвижности. Бежать, бежать из этого гнездилища. Бежать без промедленья и оглядки, оставив старика на произвол судьбы, живого или мертвого.

Я мчался, ударяясь обо что-то в темноте и опрокидывая без разбора мебель, падая и снова поднимаясь. Вдруг я опомнился: на дверь одной из комнат с обратной стороны набрасывались с бешеным рычанием собаки. Наверняка они уже искали старика, встревоженные криком и возней. Нешуточное дело, тем более что дверь со скрипом поддавалась их напору. Ко мне вернулись самообладание и жалость. Я понял, что не могу оставить беспомощного старика, и повернул назад, чтобы хоть чем-нибудь ему помочь, если еще не поздно, а уж потом незамедлительно покинуть это место навсегда. Я плотно затворил три двери, на случай если собакам удастся осилить первую, и в замешательстве вернулся по уже початому пути.

В кумирне духов — гробовая тишина. Жаровня почти совсем угасла, и немощное свеченье угольков не позволяло различать предметы. Старик упал в каких-то двух шагах от двери, и я надеялся, что без труда найду его на ощупь. Но старика там не было. Требовалось раздобыть огня. Спичками я не располагал, но, кажется, заметил их на столике. Попутно я набрел на масляную лампу, лежавшую все в том же месте. На столике нащупал горстку спичек. Попробовал возжечь светильник: тот оказался пуст. И все-таки промасленный фитиль затеплился тщедушным огоньком.

При этом чахлом свете я огляделся: вероятно, хозяин отполз немного в сторону. Но нет: старик исчез бесследно. Я не мог поверить, что кто-нибудь его унес из комнаты. Значит, он очнулся и вышел сам? Иль вызванные им же силы забрали старика с собой?

Что мне теперь до этого! Скорей покинуть этот дом. Мною овладел неудержимый страх. Прочь, прочь из сумрачного, адского отнорка. Через какое время, точно не скажу, я выпрыгнул из нижнего окна и очутился на свободе. Я с облегчением вздохнул.

Угрюмый сумрак ночи рассеивался жутковатой белизной тумана. На бледном поле неба туман накрыл далекие вершины мохнатой шапкой. Я был в чем был, без всяческих припасов: не беда! Все что угодно, только не обратно . Теперь забрать ружье из залы. Собаки сейчас при деле и не смогут мне чинить препятствий.

Так и вышло. Пробираться в залу пришлось окольными путями, ведь главный вход был заперт изнутри. Испытывая облегчение и странную подавленность, я двинулся уторопленным шагом в окружный путь, сквозь заросли, меж влажных скал.

Куда я шел? Речь не о том. Тогда, конечно, я этого не знал. Я уносился прочь.

Тот скверно знает человеческое сердце, кто мог подумать, будто не вернусь. Я оказался далеко от этих мест, нашел былых друзей, свел новые знакомства и окунулся в круговорот тех дней. Ночь, ставшая последней в стариковском доме, казалось, пробудила дремавшее во мне дотоле чувство долга. Я угодил в лихую перестрелку, был ранен, но не тяжело: задело руку. Тогда-то и вернулся.

С момента бегства прошло недели две. И вновь, отчасти с умыслом, отчасти по необходимости, я появился там под вечер. Причины, побудившие меня вернуться, объяснялись исключительно нуждою. Но непонятно, что мне делать дальше? По-видимому, ничего. Или же действовать по обстоятельствам, буде последние представятся. Зачем я все-таки сюда пришел? Я не особо мучился этим вопросом. Тогда я обратился в бегство, теперь настал черед вернуться.

На этот раз мой путь пролег через низину. Фасад открылся мне после того, как я сошел со склона, поросшего густой растительностью, и был от дома на расстояньи выстрела. Пришлось идти кругом. Тому имелись веские причины. Во-первых, парадный вход не открывали, быть может, не одно столетье, и эта половина дома была совсем необитаемой. А главное, когда однажды я уже пришелся здесь не ко двору, что можно было ожидать сейчас? Конечно, при условии, что мой хозяин жив. Но даже если нет, я должен хорошенько осмотреть усадьбу. Я миновал ухоженный когда-то яблоневый сад, скрываясь за кустарником и миртовой оградой, и тихо шел по прелым листьям, устлавшим мокрую дорожку. Еще подрагивал тускнеющий густо-лиловый свет; на западе короткая полоска безоблачного неба обнажила молодые звезды. Стояла обыкновенная для этих мест, ничем не нарушаемая тишина.

Я вышел к заднему крыльцу. И здесь — все та же тишина, тот же покой. Входные двери настежь, а на пороге, прислонившись к косяку, застыла женщина, казалось, созерцавшая усеянную звездами полоску неба.

Не стану утверждать, что сразу же ее узнал. Но что-то в ее чертах и тайном зове, исходившем от нее, внезапно всколыхнуло сердце. Отбросив всяческие опасенья, я открылся и подошел к ней.

Меня завидев, она чуть повернула голову и двинулась навстречу каменной походкой, пощуриваясь в сумеречном свете. Эти глаза и волосы, слегка разомкнутые губы и худенькие плечи, казалось, заключали неистовую силу воли; эта нервозная рука, беспомощно опущенная долу, и платье с кружевом, муаровая шаль, и ожерелье из топазов, и даже крошечная диадема — все было столь знакомым, что обмануться я не мог. С каждым шагом предчаяние сердца, моя надежда перерастали в твердую уверенность: Лючия! Воистину Лючия, а не отвратное виденье той далекой ночи. Тогда, конечно, я не подумал, что эта юная особа не может быть оригиналом старинного портрета, — сотня других причин мне говорила об обратном. Нас разделял какой-то шаг, а я, я только на нее смотрел, не в силах проронить ни слова.

Как ни странно, она, должно быть, тоже меня узнала, поскольку не выказала удивленья и пребывала в полной неподвижности. Молча она взирала на меня сверкающим, бездонным взглядом. Всем существом я ощутил тот взгляд: разгоряченный, притягательный, немного мрачный и печальный и в то же время нежный и растерянный. Лишь грудь ее взволнованно вздымалась от внутреннего трепета: я слышал частое дыханье в тишине. И чудилось, что я узнал его: то самое дыханье, что долетело до меня однажды ночью в спальне. Повеяло его особой свежестью, столь дорогой и близкой.

Но вот ее глаза блеснули гневом. Она заговорила голосом, исполненным высокомерия:

— Что вас так поразило, сударь? Возможно, сходство с моею матушкой, графинею Лючией, чей облик вам, верно, памятен по старому портрету? Иль вам не терпится порасспросить меня о батюшке, графе... — Она упомянула род, о коем мне приходилось слышать в тех краях; похоже, его здесь уважали и побаивались. — Тому неделя, сударь, как он почил. Своими собственными руками я предала его земле, там, — Лючия указала в глубь парка, — подле женщины, которую мой батюшка любил всю жизнь, как любит и поныне. А вы, милейший, сопричастны его смерти. Вот и развеялись, — прибавила она презрительно, — загадки, вас волновавшие настолько, что вы осмелились проникнуть под наш священный кров. Ступайте, сударь, — закончила она, притопнув ножкой, — теперь вы все узнали. Ужели не за этим вы вернулись?