Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

17 окт.

Девочка лет десяти, нанятая в помощь моей старой, измученной болезнью экономке, так и осталась у меня, как говорится, на радость и на горе; ее мать была счастлива, что пристроила дочку — одним ртом меньше, — и тут же забыла о ней. Теперь девочка полностью в моем распоряжении, и я намерен сделать из нее сметливую и проворную служанку.

И вот недавно я понял, что люблю ее. Кажется, это невозможно: она совсем ребенок, грудь едва обозначилась, волосы как пакля, над губой покрытая пушком родинка, худенькое, даже болезненное тельце, и только икры ног развиты, как у взрослой женщины. Больше о ней нечего сказать. Когда она стоит на пороге, легкое платьице просвечивает и она кажется обнаженной, ноги делаются неестественно длинными, безжалостно выставляя напоказ выемку меж хилых ляжек. Вот почему я ухожу на чердак, поближе к солнцу, и, уткнувшись лбом в слуховое окно, причитаю: «Ах, девочка с длинными ногами, выпяченным животиком, узкими плечиками!» Как признаться ей в моем чувстве, как пробудить для любви столь бесхитростное создание? Тем более что на лице у нее написаны лишь благоразумие и страх... (Здесь все — кто больше, кто меньше — боятся меня.) Я частенько шпионю за ней, сам не знаю зачем. Как не знаю и что делать, с чего начать... Сегодня я пораньше забрался на свой наблюдательный пункт и незаметно следил, как она поднимается по лестнице, — в эти послеобеденные часы я, как обычно, отдыхал и она была свободна. Слегка покачивая бедрами, она прошла длинный коридор и направилась к чердаку, куда я только что удалился, чтобы поплакать о ней. В тот же миг безумная надежда обожгла меня. Однако девочка остановилась на верхней площадке деревянной лестницы и, приподняв подол, уселась на отполированную до блеска ступеньку — думаю, что голым телом . Я притаился за дверью и в щелку увидел...

Девочка вытянула ноги, резко откинулась назад и соскользнула на одну ступеньку вниз, затем еще на одну, еще... Сперва она помогала себе руками, а потом набрала скорость и съехала до самого низа. Взбежала по лестнице, уселась и опять запрыгала голым задиком по гладким ступенькам. Я не уверен, что понял смысл этого послания, а лучше сказать — признания, я сам себе не верил и выскочил из укрытия. «Повтори, милая!» — подавляя возбуждение, ласково воскликнул я. Но девочка, застигнутая врасплох, испугалась и захныкала, прикрываясь локтем. «Да повтори же!» — настаивал я. Все было напрасно: она ударилась в рев и попыталась убежать. Тогда я схватил ее, зажал в угол и зарычал, теряя голову: «Повтори-и-и! Я не понял! Повтори, ми-лая!» Я кричал уже во весь голос, а она сотрясалась от рыданий, и коленки у нее подгибались. Никакими силами нельзя было заставить ее снова сесть на ступеньку, и я так ничего и не понял (из нее вообще невозможно что-либо вытянуть).

Собака тоже боится меня, то синеет, то бледнеет от ужаса, будто корова при виде мясницкого топора; она опускается на задние лапы, запрокидывает голову и, поворачивая морду, косит на меня то одним, то другим глазом и повизгивает, точно я луплю ее или запихиваю в пасть что-то несъедобное. Потом, упираясь длинными тонкими лапами, опускает голову и глядит с неописуемым ужасом. Она приходит в это состояние из-за сущей безделицы, к примеру, я скажу: «Балда ты, балда», и она спешит убраться подобру-поздорову. Залезает в свою конуру, свертывается на соломе калачиком, вроде бы спиной ко мне, но тут же выворачивает шею и неотрывно следит за каждым моим шагом. Я встаю на цыпочки, подняв плечи, руки мои висят вдоль тела, и гугню, как чревовещатель: «Балда, балда...» Не зная, что делать и где от меня скрыться, собака дрожит мелкой дрожью. А ведь она находит общий язык и с кустом мимозы, и с портиком моего дома. Особенно с портиком, который чувствует себя здесь как дома: расставив ноги, стоит, счастливый, на солнце и в ус не дует. Но и он покрывается мертвенной бледностью, едва я посмотрю на него в упор из сада... Какого черта, что я сделал этой глупой псине, что она так боится меня?

Я написал письмо Гелле и со слезами на глазах умолял солнце, чтоб оставило меня в покое, ведь я не могу ничего изменить. Или пусть объяснит мне еще раз. По правде говоря, я знаю, чего оно хочет, но разве это возможно? Абсолютно невозможно.

18 окт.

Предки посетили меня; было их всего четверо, но главное — что Мот оказался в их числе. Все произошло так просто, я даже не сразу поверил. По ночам в нашей Богом проклятой деревушке, и особенно в моем доме, стоит такая тишина, что слышно, как растет трава. Тишина шуршит и скачет по углам, точно серая мышь; могу поклясться — она тоже боится меня, и недаром: ежели поймаю, ей несдобровать! Итак, оставшись в одиночестве — девочка спала этажом выше, — я позакрывал все двери, чтоб легче было поймать тишину, ведь кухня — ее излюбленная норка. Делая вид, что очень занят, я ходил взад-вперед и разговаривал сам с собою, а собака, лежа на скамейке, следила за мной, ни на секунду не выпуская из виду, да и у кошки, гревшейся на плите, всякий раз, как я приближался, дыбом вставала шерсть. «Посмотрим, придут ли они, посмотрим, как они держат слово!» — бормотал я. И вдруг в соседней комнате послышались странные звуки, точно всхлипывал расстроенный тромбон или булькала из бутылки какая-то влага. Точно, предки! — понял я, и кровь застыла в моих жилах. Постепенно бульканье перешло в тихий, прерывистый, мрачный речитатив. Точно придворные-заговорщики в классической опере, «семерка пик, семерка пик!» — выводили несколько мужских голосов, постепенно повышая тон. Речитатив вылился в героическую арию с теми же словами и завершился мощным хоровым свистом.

Будь что будет, надо пойти посмотреть. Оправившись от страха, я на цыпочках приблизился к двери, однако она не открывалась, точно кто-то держал ее с той стороны. Я отскочил назад, и тогда дверь медленно повернулась на петлях. В проеме показалась величавая старуха в шелках и кружеве, огромный крючковатый нос ее нависал над острым подбородком.

— Когда-то здесь все двери открывались вовнутрь, — холодно заметила она, разглядывая меня.

— Кто вы?! — вскричал я в смятении.

— Кто? Королева Черепков, — удивленно ответила старуха и поднесла к носу крепко надушенный батистовый платок. — Я служила здесь судомойкой, когда Боров, ваш прапрадед, женился на мне. — И тотчас, не замечая моей растерянности, она сбросила маску оскорбленного достоинства, сгорбилась, съежилась, щеки ее чуть порозовели, и она взяла меня за руку. С нескрываемой приязнью оглядела меня и залопотала невнятно, будто с полным ртом: — Он там, вместе с Упрямцем и Мотом. Пойдемте, нас ждут, — заговорщицки добавила старуха и двинулась вперед, столь поспешно шурша кринолином, точно ноги ее не касались пола.