Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

Как бы там ни было — план его осуществлялся без сучка и задоринки. Со временем Розальба из ребенка превратилась в очаровательную девочку. Вполне простодушно скинула она в ванной комнате халатик, представ перед Капитаном в очаровании своей еще детской наготы. Широкие, распахнутые глаза. Короткие пышные и блестящие волосы. Хрупкое, почти воздушное тело. Ванная комната помещалась в приспособленном для этой цели чулане. Дверь в нее приходилось держать открытой для света. Первые теплые лучи пробивались сквозь тронутые зеленью ветви деревьев, и резной кустарник в двух шагах от порога отбрасывал аквамариновые тени на ее нежный цветущий стан. В нем еще не было молодой девственной белизны. Белый — вызывающий цвет стыда. Оливковое ее тело было выше девственности и выше греха. Изгиб поясницы звучал словно приглушенный звук флейты. Полноватые ноги ловко несли легкий торс. Покатые плечи скрывали еще детскую беспомощность спины. Упругая волна чуть колеблющейся груди замирала на ребрах, обтянутых тонкой, едва ли не прозрачной кожей. Широкий и впалый живот был оттенен иссиня-черным пушком, который, поднимаясь вверх, приобретал белесый оттенок, как бы обозначая место будущего волосяного покрова. Угловатость бедер — первое, что бросалось в глаза. Тело еще хранило теплоту сна. Она зябко поеживалась от дуновений свежего утреннего ветерка. Тело ее, не знающее стыда, изогнулось в поисках защиты от прохлады. В это мгновение она напоминала одну из склоненных мадонн, выточенных из слоновой кости рукой мастера. Да, в ней не было стыдливости — Розальба пришла купаться в присутствии отца и считала это само собой разумеющимся. Она даже не подозревала, что другие девочки ее возраста никогда не раздеваются на глазах у отца. Отсутствие стыда и было как раз тем условием, при котором Капитан мог осуществить свой план. Всеми способами старался он не разбудить дремавшей в ней чувственности. Он сдерживал дыхание всякий раз, когда входил к ней в комнату, когда она натягивала легкие трусики или когда тер ей спинку во время купания. Ему стоило немалых усилий не выдать себя. Он должен был бдительно маскировать любой жест, могущий показаться велением плоти. Он старался держать себя как нельзя более естественно и беспечно. Вести себя иначе означало бы одно — ускорить время ее созревания. Но, быть может, как раз этот постоянный, ежеминутный контроль над собой и был пускай мучительным, но желанным испытанием Капитана, доставлявшим ему неизъяснимое удовольствие. Однако, допустив подобное объяснение и согласившись с тем, что он осознавал, насколько любая попытка сблизиться с ней означает немедленное разрушение его домашнего сладострастия, нам все равно останется непонятно, откуда черпал он силы, чтобы устоять перед очарованием этого юного существа, особенно теперь, когда сама природа готова была лишить его созерцательность всякого смысла.

Или же следует признать, что естественность его отношений с девочкой отнюдь не была напускной и что, быть может, именно в ней и заключалась тайна его сладострастия? Иными словами, он был уверен, что девочка в его полной власти, ее судьба у него в руках — он волен поступить с ней, как ему заблагорассудится. Однако достаточно, чтобы в человеке укоренилось чувство уверенности, чтобы оно выскользнуло из-под его контроля, перекочевав в самые далекие сферы нашей души. Там, где-то далеко оно становится безличным, как бы актером на все амплуа, то есть совершенно не связанным с конкретной причиной, его породившей. На свете немало людей, которым достаточно сделать что-то одно, чтобы в дальнейшем не испытывать ни малейшей необходимости в повторении поступка, но при этом ощущать удовлетворение, как если бы этот поступок уже совершили. Но, думается, подробные объяснения здесь излишни.

Итак, после купания начинается день Розальбы. Теперь автору понадобились бы прозрачные и нежные краски, светлые, но приглушенные тона. Можно ли иначе описать день девочки двенадцати-тринадцати лет? День ее состоит из незначительных эпизодов, которым не подобрать названия, улыбок и смеха из-под легкого золота ресниц — так писала поэтесса чужедальних стран. Однако автор этих строк, к сожалению, не обладает ни непосредственностью, ни светоносной силой этой иностранки, почему и отказывается, к великому своему огорчению, живописать этот детский смех. Солнце продолжало свой путь по небосклону. Оно поднималось все выше, наконец достигло зенита и задержалось в этой высшей точке какое-то время, а затем уже грустно продолжило свой спуск к горизонту. Но не стоит печалиться о судьбе солнца. Завтра будет день и оно восстанет вновь. И завтра будет оно светить так же, как вчера.

С заходом солнца приближаются сумерки. Вечером появляются тени — вестники любострастного трепета. Но в это время появляются не одни тени — приходят друзья. Ежевечерне они собирались в доме Капитана. Он полагал, что эти вечера и встречи в дружеском кругу могут угрожать Розальбе. Рассказывая о своих удивительных приключениях, он ни на секунду не упускал ее из виду. Однако приглашать друзей не прекратил. То ли по привычке не мог уже обойтись без слушателей, то ли оттого, что более всего опасался, как бы его воспитанница не осталась в одиночестве.

Теперь, чтобы рассказать подходящим образом об этих, в сущности, пустых и скучных домашних вечерах в провинциальном городе, нам понадобились бы мрачные краски, которые, надо думать, в изобилии присутствуют в палитре какого-нибудь великого прозаика нашей эпохи. Сознавая свою малость, пишущий эти строки вынужден упустить эту прекрасную возможность заявить о себе как о мастере пера. И все-таки, рискуя навлечь на себя массу упреков, он добровольно отказывается вступить в соревнование с маститыми романистами.

Собирались адвокат, правильнее — господин адвокат, со своим двадцативосьмилетним сыном (черные усики), аптекарь, мировой судья. Заходили мэр, заседатели, чиновники разного ранга с женами. Сидя полукругом, слушали рассказы Капитана об охоте на крокодилов, заводили граммофон, иногда танцевали для развлечения, иногда играли в старосветские семейные игры. В общем, все были довольны.

Неизвестно отчего, но в этот вечер Розальбе очень мешало нашептывание на ухо соседа за столом (влажные, причмокивающие губы мирового судьи) во время игры в «испорченный телефон». Она даже вышла на террасу. В комнате было душно. Как странно! Ухо пылало от жаркого дыхания, горели щеки, какие-то слова, смысла которых она не разобрала, жужжали, как пчелы, внутри и не собирались улетать. И жаркий шепот, и жужжание невнятных слов, казалось, были облечены плотью. Немного погодя на террасу вышел подышать воздухом сын адвоката. Почуяв опасность, Капитан под каким-то предлогом поспешил присоединиться к молодежи. Они были уже в саду возле какого-то куста. Молодой человек что-то не переставая говорил. Лицо Розальбы было озарено светом ущербной луны. От этого глаза ее казались огромными. Розальба смотрела на него, слегка подняв брови, приоткрыв рот — как послушный ребенок. С губ ее слетало легкое и неосязаемое дыхание, тонкий и пряный аромат вербены. Этот красноречивый болван наверняка его чувствовал. Лунный луч высвечивал белозубую улыбку, словно лезвием бритвы прочертившую грань между светом и тенью, что притаилась в глубине рта.