Алексей Зверев - Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник.

— Про этого…

— Про кого? Убийцу? Ты все про него?

— Я…

— Да черт с ним! Сама подумай, сколько в мире детей перемрут за год, и никто их не убивает, просто мрут, и все. Что ж теперь, с тоски загнуться? Вот подожди, пока сама…

— Ты врешь, всегда врешь, ненавижу тебя. — Джин даже привстала на постели. Лицо пылало от стыда за слезы, душил жар, голова кружилась. Она заорала на мать: — Я тебя ненавижу! Как у тебя язык поворачивается, как можно такое говорить? Ты такая же, как он. Никуда он не денется, его найдут, будь уверена! Ты думаешь, что все знаешь, всегда все знаешь. Ну и черт с тобой — убирайся отсюда! Мне даже лицо твое противно! А его найдут, обязательно найдут!

Мать хлопнула дверью. Было слышно, как она стремительно прошла по коридору и остановилась в кухне. О чем она думала, что делала? Джин не переставая рыдала. Она чувствовала себя раздавленной, опустошенной, будто, открыв дверцу шкафа, увидела там нечто жуткое, гадостное, умирающее, с окровавленным ртом… Кровь-кровь… Почему в нас столько крови, а вены, артерии, по которым она течет, так ненадежны?.. Почему люди накачаны кровью и она вырывается сквозь любую ранку? Джин тяжело, часто дышала. Сердце колотилось, вот-вот что-то должно было проясниться, встать перед глазами. Еще немного — и она увидит, узнает… Что?

Когда вечером пришел Уоллес, она, покачиваясь, встала с постели и накинула халат. Было слышно, как мать, понизив голос, говорит с ним. «Обо мне», — подумала Джин, как под гипнозом застегивая большие, обтянутые материей пуговицы; вспомнилось, как нравился ей халат, когда был новый, но теперь-то он принадлежит тому миру, по которому приходится пробираться ощупью, — просто нужная, но ничего не значащая, ничего не объясняющая вещь. Только бы выбраться из всей этой путаницы, она бы тогда успокоилась, была бы спасена, снова полюбила бы халат… Джин вышла в коридор; из кухни доносились голоса. А он знает, кто убил? Вдруг он и есть убийца? Нет, конечно, не он — не каждый же убийца.

Остановившись у двери в кухне, она не знала, что сделает в следующую минуту, пока не увидела Уоллеса. На нем была застиранная рубашка в черную с зеленым клетку, темные брюки, полуботинки; песочные волосы поредели, обнажая какой-то беззащитный, настороженный череп с обветренной кожей; Уоллес удивленно улыбался — так приподнимают уголки черногубых ртов кошки или собаки, когда, как бы подражая человеку, пытаются улыбнуться. Ему было лет пятьдесят, если не больше. Огрубевшие от работы руки, в отличие от длинных костистых рук матери, казались квадратными; когда Джин появилась на пороге, Уоллес и мать, смутившись, отпрянули друг от друга. Но они ведь поженятся ! Джин трясло и мутило. Она не понимала, что с ней происходит, только смотрела на мать, словно впервые видела ее, смотрела и на этого чужака в застиранной рубашке, с грубой, землистой кожей и заискивающей улыбкой. Все вдруг показалось ей таким хрупким. Жизнь держится на волоске, жизнь беззащитна, как умирающий ребенок, чья смерть медлит, а убийцу никогда не смогут поймать.

— Простите меня, — прошептала Джин. Она и сама не знала, что имела в виду — то ли за вторжение извинялась, то ли еще за что. Неуверенно подняв руку, как бы желая коснуться их, она прошептала: — Я… я желаю вам счастья. Я хочу, чтобы вы поженились. Я не понимала…

Смутившись, она замолчала. Только теперь ее осенило: а вдруг они так и не поженятся?

Они были похожи на сестер не больше, чем две посторонние женщины, сидящие рядом в автобусе. Стараясь скрыть растущую лысину, Дороти носила кружевной шарфик. Она завязывала его под подбородком, а у висков закрепляла большими серебряными заколками. На смену шарфу пришла сначала черная шляпа, потом — ярко-зеленый тюрбан. Впрочем, я забегаю вперед.

Сколько себя помню, Дороти служила в нашем доме кухаркой. Диди обычно навещала сестру по воскресеньям. Она вваливалась в кухню и тяжело оседала на самый маленький стульчик. При этом платье ее задиралось, приоткрывая сбившиеся в гармошку коричневые чулки. Сестры болтали и смеялись так самозабвенно, что казалось, центром нашего дома, с лабиринтом его темных уголков и коридоров, становится кухня. Отец ворчал, что их смех не заглушить даже звону его электролобзика. Помню, Диди всегда приносила с собой какого-нибудь маленького зверька, который утопал в колеблющихся складках ее рук: то кошку, то маленького спаниеля, то бульдога по кличке Мопс, и попугая, и снова кошку… И всех она закармливала и тискала так самозабвенно, что они буквально задыхались в двухстах фунтах ее белого жира. Она их чуть ли не съедала заживо; так некоторые женщины обрушивают на любовников страсть такого накала, что она испепеляет самое себя. Сколько их было, потерявшихся, голодных и бездомных кошек, собак, птиц, грызунов, которые находили ее — и все они заканчивали свою жизнь, задохнувшись от ее чувствительности. Именно — чувствительности, я не могу назвать это любовью. Своими объятиями Диди душила.

Иногда Диди привозил из Эппинга ее давний друг Элберт Макграт, иногда она приезжала на автобусе. И всегда мой отец оставлял для сестер вино от обеда. А если забывал, то Диди без особого труда убеждала сестру совершить налет на шкафчик со спиртным.

Уж и не знаю, сколько воскресений подряд я наблюдала из своего окна, как Диди с трудом одолевает крутой подъем от автобусной остановки к нашему дому. Она медленно переваливалась под тяжестью собственного веса, а в руке, точно варежка, болтался коричневый мешочек с туфлями и пол-литровой бутылкой перцовки. Я бросалась на кухню к Дот, та заливалась краской от радостного возбуждения и, пока Диди взбиралась на крыльцо, успевала поправить белый шарфик на голове, разглаживала передник и принималась возиться с посудой в мойке. Диди распахивала дверь, швыряла в кладовку пальто, пыхтя и отдуваясь вытаскивала на середину кухни маленький стул, оседала на него и, лишь отдышавшись, принималась переобуваться в принесенные с собой туфли.

— Фу, черт! Хоть бы одной из нас научиться водить машину. А то я на этой горке рано или поздно задницу надорву, ей-богу!

— Ты не должна говорить такие слова, — произносила Дот, не оборачиваясь, притворяясь очень занятой.

Она так ждала прихода сестры, так превкушала радость встречи, что стеснялась обнаружить свои чувства. Но обмануть Диди ей не удавалось. На сестрину привязанность у той был не менее верный глаз, чем на бездомных животных.

Переведя дух и переобувшись, Диди обретала дар речи и тут же запускала ботинком сестре пониже спины:

— Эй ты, старая кляча, кончай надрываться! И так уже все блестит. Давно пора горло промочить с дороги. Где тебя только воспитывали?