Алексей Зверев - Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник.

— О черт! — стонал он. — Что же он говорит?

Но Пол Берлин не слышал. Он только видел, как у Каччато шевелятся и растягиваются в счастливой улыбке губы.

— Что он говорит?

И Пол Берлин, наблюдая за полетом Каччато, ответил:

— Он говорит: «Пока!»

Ночью дождь сменился густым холодным туманом. В тумане они разбили лагерь у вершины горы. Гром гремел всю ночь. Лейтенанта стошнило. Потом он сообщил по рации, что преследует противника.

— Может быть, вертолетов прислать, папаша двадцать девятый, — запросили издалека.

— Не надо, — отвечал старый лейтенант.

— Тогда, может, артиллерии? Слушай, что я тебе скажу, папаша двадцать девятый. У тебя такой симпатичный, располагающий голос. Нет, кроме шуток. — Радио-голос на минуту замолчал. — Предлагаю выгодное дельце. Так и быть, дам вам две пушки по полцены, да с гарантией. Делай что хочешь. Ну как, берешь? Мы только что получили партию новых потрясающих стопятидесятипяти-миллиметровок, пальчики оближешь, можешь мне поверить. Мы вот как сделаем. Будешь брать оптом, дешевле обойдется. Идет?

— Нет, — радировал лейтенант.

— Каков! Тебе не угодишь. Тогда, может, ракетами посветить? Есть отличные хлопушки, и огонек настоящий подмешан. Дешевая распродажа, только один день.

— Нет, нет, нет.

— Зря, такой товарец в руки плыл.

— Нет, выродок ты этакий.

— Ладно, дело хозяйское, — разочарованно сказал радиоголос. — Пожалеешь еще… Ладно, папаша двадцать девятый, не дуйся. Счастливо поохотиться.

— Благодарствую, — проговорил лейтенант в сплошной треск помех.

Ночной туман оказался похуже дождя. Холоднее, да и тоску наводил смертную. Они лежали под провисшим тентом, который, словно невод рыбу, собирал туман. Но Оскар, Гарольд Мэрфи, Гнида и Лазутти все равно спали, прижавшись друг к другу, как любовники. Они могли спать без конца.

— Только бы он не останавливался на ночь, — прошептал Пол Берлин на ухо Доку Перету. — Только бы у него хватило ума идти без остановки. Если он будет все время идти, нам его в жизни не нагнать.

— Все равно с вертолетами догонят, или с самолетами, или еще как-нибудь.

— Если оторвется от нас, то нет. Ему надо двигаться незаметно.

— Сколько там времени?

— Не знаю.

— Который час, сэр?

— Чертовски поздно, — отозвался из кустов лейтенант.

— А сколько?

— Четыре часа. Четыре ноль-ноль после полуночи. То есть утро.

— Спасибо.

— Рад услужить. — Его голый зад белел в темноте за кустами.

— Как вы, сэр?

— Чудесно! Неужели не видно, как мне здорово?

— Главное для него — не останавливаться, — снова зашептал Пол Берлин. — Вся надежда, что у него хватит ума идти не останавливаясь.

— Да-а. А что толку?

— Может, и доберется до Парижа.

— Допустим, — вздохнул Док Перет и повернулся на бок. — А дальше что?

— Ничего. Париж.

— Не доберется. Я сам любитель приключений, но отсюда пешком до Парижа не дойдешь. Физически невозможно.

— Он не такой дурак, как кажется, — заметил Пол Берлин, сам не очень-то в это веря. — Он не такой уж тупица.

— Я знаю, — сказал лейтенант. Он вышел из кустов. — Что я, не знаю, что ли?

— Невозможно. Отсюда ни одна дорога не ведет в Париж.

— Можно зажечь горелку, сэр?

— Нет, — ответил лейтенант, заползая под навес и ложась на спину. Он тяжело дышал. — Нельзя зажигать этот дерьмовый примус, нельзя ходить гулять без галош и шарфов, и нет, детки и храбрые мои солдаты, не будет вам сегодня к капусте шоколадной подливки. Нет.

— Ладно.

— Нет!

— Что еще — нет, сэр?

— Нет, — обреченно вздохнул лейтенант. — Мы ведь на войне, так?

— Вроде так.

— Вот то-то же. Война все-таки.

Снова хлынул дождь. Он начался громом, потом засверкали молнии, заливая лежащую далеко внизу долину зеленовато-призрачным светом. Потом снова загрохотало, потом гроза прошла и остался один только дождь. Они лежали молча и прислушивались. Вдруг ни с того ни с сего в голове у Пола Берлина, который считал себя человеком с патологически здоровой психикой, не обремененным высокими материями, амбициями и философией, возникла картина убийства. Бойни. Он увидел, как у Каччато проламывается правый висок, как потом наружу вылезают мозги. Не образ, не символ — Пол Берлин не из тех, кто мыслит образами, — а просто жуткое видение. Он попытался вспомнить ход своих мыслей, приведших к этому, но ни о чем таком он не думал, только о дожде, о своих преющих, немеющих конечностях. Не с чем связать, нечем объяснить эту кровавую картину. Просто увидел, как круглая башка Каччато вдруг взорвалась, будто пропоротый шар со сжатым гелием — тррах!

«Куда его черт несет, — размышлял Пол Берлин, — и чем это все кончится? Конечно, убийство было логическим выходом из порочного круга; Каччато его заслужил и едва ли избежит. За глупость рано или поздно приходится платить, а на войне расплачиваются живой валютой — оторванными пальцами, размозженной костью бедра, разлетевшимися брызгами мозга. Война все-таки!»

Пол Берлин с какой-то предрассветной чувствительностью жалел Каччато, жалел себя за перенесенные страдания, от которых мерещится такое, и уповал на чудо. Он устал от убийств. Он испытывал не страх — во всяком случае сейчас, — не потрясение, а просто глубокую всеохватывающую усталость.

— А ведь он храбрый парень, — прошептал он. Потом заметил, что Док его слушает. — Серьезно, помнишь, как он выволок тогда вьета из бункера?

— Да.

— И выстрелил ему прямо в морду.

— Помню.

— Во всяком случае, трусом его не назовешь. Он сбежал не со страху. Этого о нем не скажешь.

— Зато другого много чего можно сказать.

— Верно. Но в смелости ему не откажешь. Это ты должен признать.

— В общем-то, конечно. — Голос у Дока был совсем сонным.

— Интересно, он по-французски умеет?

— Ты что, шутишь, что ли?

— Просто интересно. Как по-твоему, трудно выучить французский, Док?

— Кому? Каччато?

— Все равно не так уж сложно. А все-таки, что ни говори, приятно думать, как там Каччато топает в Париж.

— Спал бы ты лучше, — посоветовал Док Перет. — О собственном здоровье подумать тоже не вредно.

Они шли высоко в горах.

Война осталась далеко от этих благодатных горных мест, где росли деревья и густая трава, где не было ни людей, ни собак, ни нудных долинных будней. Настоящая девственная природа, и лишь одна размытая узкая тропа вела вверх.

Они шли с опущенными головами. Впереди Гнида, затем Эдди Лазутти, Оскар, следом Гарольд Мэрфи с пулеметом, потом Док, лейтенант, и замыкающим — Пол Берлин.

Они уже выбились из сил и молчали. Мысли сосредоточились на ногах, а ноги отяжелели от прилившей крови, потому что шли они уже долго и день был насквозь сырой от бесконечного дождя. Не какого-нибудь тоскливого или вещего дождя, а просто дождя, от которого некуда деться.