Дмитрий Данилов - Полярная авиация

— Не о деньгах, не о деньгах. Наши задачи слишком ответственны…

— А он, дурак, пошел. Предупреждали его, предупреждали…

— Ну, давайте. За полюс.

— Давай.

— За нашу полярную вечность, друзья!

— Да пошел ты со своей вечностью!

— Тебе еще только предстоит понять!..

Магомедов пил водку постоянно, начиная с раннего утра, и она не приносила ему ни малейшего вреда. А Николай Степанович пошатывался и без водки.

Иногда приезжал полковник. От разговоров уклонялся, на вопросы отвечал, так, что становилось совсем непонятно. Присутствие полковника длилось обычно так. Входил и садился за стол. Все «абитуриенты» тоже садились. Подавали чай. Похлебав и позвенев в стакане ложечкой, полковник произносил: «Ну, помолчим». И все молчали, просто сидели и молчали. Во время такого сидения Штернфельду часто удавалось действительно ничего не делать, полностью остановиться и погрузиться в звенящую пустоту. Молчание иногда длилось дня по три. Потом полковник вставал, прощался с каждым за руку и уходил в направлении станции.

Бывало, полковник устраивал своего рода беседы. Например, рассказывал об «изучении матчасти». Или о том, как правильно ходить по степи. Обращаясь к Николаю Степановичу, долго объяснял, что, вполне возможно, никакого полюса нет, и то, что они все здесь оказались, — не более чем нелепая случайность, к которой, однако, следует отнестись со всей серьезностью. Николай Степанович скорбно затихал. Магомедов ждал удобного случая, чтобы улизнуть к своим Люськам и Ленкам. Штернфельд словно бы отсутствовал, иногда приобретая очень тупой вид. Бубов быстро засыпал прямо за столом.

Но чаще всего — просто молчали. Прошло какое-то количество лет. Это было заметно по мелькающим временам года.

Наступила космическая эра. Среди степи, гораздо восточнее сарая, построили космодром. Раз в несколько месяцев происходило невообразимое. С грохотом, ревом и сиянием через все небо, «от востока и даже до запада», проносилась очередная космическая ракета, построенная упорными людьми. Ракеты, взрываясь, красиво падали далеко от степи, среди городов, поселков, промышленности и железных дорог. Никак не удавалось преодолеть земное притяжение. Впрочем, такая задача и не ставилась — полеты были пока только экспериментальными, хотя и пилотируемыми, в каждом корабле человек по пятнадцать: командир, космонавт-исследователь, бортинженер, рулевой, бухгалтер, повара, стюардессы, уборщицы… Заранее, перед полетом все члены экипажа посмертно награждались сверкающими золотыми орденами, а их гранитные изваяния в натуральную величину устанавливались вдоль Аллеи космической славы, которая кругами извивалась в пустынной степи вокруг космодрома. Конкурс в отряд космонавтов был сумасшедший.

Как-то раз Штернфельд видел по телевизору выступление главного космического конструктора и вдохновителя. Седенький академик, тряся клинообразной бородкой, заикающимся пророческим фальцетом талдычил: «Настанет время, когда необъятные просторы космоса будут бороздить тысячи автоматических, беспилотных кораблей, управляемых с Земли. Но это — дело отдаленного будущего. А пока мы не можем обойтись без людей, которые бы лично направляли корабли в сияющую пустоту космоса. Вечная слава героям!»

После очередного прогремевшего над головами удачного космического эксперимента Магомедов вдруг брякнул:

— Здорово. Вот бы и нам так: раз — и все.

Все умолкли, задумавшись. Николай Степанович тихонечко замычал, как от зубной боли.

— Да у нас то же самое, — неожиданно для себя ответил Штернфельд. — Только долго. Но это — без разницы.

Изучали матчасть. С трудом проворачивая ржавые болты и срывая заклепки, разбирали то, что осталось от «Ильи Муромца», до винтика. Переносили все это, отдельно каждую деталь, в конец взлетной полосы, и там опять собирали остов воедино. На это обычно уходило целое лето. А следующим летом все повторялось в обратном порядке, и к осени «Илья Муромец» снова романтически-угрюмо возвышался около сарая, незаметно аккомпанируя горловому пению Николая Степановича Сидоренко.

Однажды вдруг приехал тот самый генерал, который когда-то, в самом начале, благословил их на это многолетнее странное бездействие. Охранники ввели его в сарай, поддерживая подмышки, и усадили во главу стола. Внешне генерал не изменился — та же складчатость на лице, те же сияющие звезды на теле. Все были в сборе. Генерал поднял глаза — оказалось, он плакал, беззвучно трясясь. Преодолевая рыдания, встал.

— Награждается звездой героя, — смотреть на это было невозможно. — Посмертно. Смертью храбрых. — И со звоном бросил в подставленный охранником стакан с водкой небольшой, нестерпимо-красивый, сверкающий орден-звезду.

Опрокинув стул, выбрался из-за стола и тяжело, грузно поплелся к двери, ведомый охранниками.

Водка со звездой так и осталась стоять на столе, в тишине и всеобщей неподвижности. Все четверо сидели молча по углам, ничего не понимая и одновременно обо всем догадываясь.

На следующий день Игнат Бубов спросонья полез на крышу поправить телевизионную антенну. Пришедшая из ясного голубого неба молния беззвучно поразила его в голову, привычно забитую разорванными мыслями о рыбалке и родных болотцах. Никто особо не удивился. Только Магомедов, странно улыбаясь, стал вдруг бегать, наматывая круги вокруг сарая, поплевывая по сторонам, пока, в изнеможении и слезах, не рухнул в траву.

Игната похоронили рядом со взлетной полосой, под уныло-чарующее горловое пение Сидоренко. В могилу положили несколько деталей от «Ильи Муромца», которые Бубов при своей бестолковой жизни особенно уважал. Генеральский стакан с водкой поставили на телевизор в память о благополучно ушедшем товарище. Время от времени в стакан попадали мухи, инстинктивно тянувшиеся к выветрившемуся алкоголю. Из под слоя погибших мух тихо сиял золотой орден-звезда.

Штернфельд, удивившись, отметил, что нелепо-логичная бубовская смерть не вызвала в нем никакого отклика — ни печали, ни страха, ни жалости. Подумалось, что это событие по сути своей ничем не отличается от других — например, от очередного похода Магомедова к Люськам или от перетаскивания поршневых колец «Ильи Муромца» в конец взлетной полосы. Как-то незаметно, исподволь все стало для него одинаковым, и Штернфельд больше не выставлял оценок происходящему вокруг.

Стало легко, просторно. Всепоглощающее, свободно-радостное равнодушие затопило собой всю степь. Штернфельд внутренне парил. И почти не вспоминал про Северный полюс.

В свой очередной и, как потом выяснилось, последний приезд полковник собрал всех и подчеркнуто буднично, сухо объявил, что возможности увидеть Северный полюс у них практически не осталось и что теперь, по прошествии лет, вся эта затея выглядит весьма сомнительно. Кроме того, выяснилось, что никто из них, теперь уже троих, не обладает необходимыми для видения полюса способностями. Видимо, при отборе были допущены ошибки. В общем, если и остался какой-то шанс, то самый микроскопический. Поэтому можно было расходиться. Как выразился полковник, «не смею задерживать». Правда, все они могли остаться здесь и просто жить на казенном довольствии, ведь они, дескать, это заслужили. Штернфельд заметил, как странно помолодел их загадочный куратор.