Дмитрий Данилов - Полярная авиация

Полковник помолчал, потом по очереди обнял каждого и ушел, но на этот раз не к станции, как всегда, а в противоположную сторону, вглубь степи.

Штернфельд подумал, что, конечно, можно было бы и вернуться в город. Там остались распухшие в процентном выражении банковские счета, квартира, улицы, аэропорт, самолеты и кабаки. Но здесь были степь, «Илья Муромец», взлетная полоса, Николай Степанович и Магомедов. Штернфельд не видел никакой разницы между этими двумя положениями, и усилия по возвращению в город показались ему бесполезными.

Известие о том, что теперь, судя по всему, увидеть Северный полюс не удастся, вызвало у Штернфельда легкую грусть. Все-таки, ему почему-то хотелось посмотреть на трепещущий красный флажок посреди пустого белого пространства — или как там на самом деле выглядит Северный полюс. Но уже через час он перестал думать на эту тему.

Магомедов вел себя так, словно бы ничего не произошло: хлестал водку, рыгал. Побежал в свою веселую деревеньку, к бабам, насвистывая, кувыркаясь в траве.

Сообщение полковника подкосило Николая Степановича. Стало некуда жить. То, чем он держался — безумно-мистические, слезливые надежды — рухнуло. Сразу после ухода полковника, ничего не слыша и не видя вокруг, завалился спать, боясь остаться в сознательном состоянии наедине со страшной новостью. На следующий день, когда тяжелый, полукошмарный сон исчерпал сам себя, долго сидел молча, сжав все, что можно сжать — губы, зубы, кулаки, колени. Потом стал выть и тихонько, жалея себя, стукаться головой о бревенчатую стенку. Штернфельд отсутствующе смотрел на облака. Магомедов где-то вдали брал от жизни все, что могли дать ему бабы.

Николай Степанович не мог больше все это терпеть. Николай Степанович, шатаясь, вышел из сарая. Николай Степанович лег на траву и по-пластунски, истово пополз. Сначала его ползучий последний путь кружился вокруг сарая, но вскоре устремился куда-то в степь, в любимом северном направлении. Ненадолго остановившись, Николай Степанович в последний раз огласил скорбно-безразличный мир своим смертельным горловым пением, в котором навсегда запечатлелись его страсть, печаль и отчаяние.

Через несколько месяцев Штернфельд, прогуливаясь по степи вдалеке от сарая, набрел на обглоданный зверьками и выбеленный ветром скелет, застывший в ползущей позе, навеки устремленный к полюсу.

Остались вдвоем. Разговаривали мало, хотя чувствовали себя почти братьями. Каждый существовал в своем параллельном пространстве.

Магомедов неделями пропадал в деревне. Как-то раз пришел и с порога сообщил, что собирается вскоре совсем туда переехать и жениться сразу на всех деревенских бабах. Пора, мол, образумиться, остепениться. И вдруг, впервые за все эти годы, серьезно и грустно сказал:

— Не получается. Я хотел, но — не получается. Да… Вот так. — И опять вернулся к своему привычному разухабистому образу, заржал, влил в себя водки, сморкнулся на пол.

— Спасибо тебе, — непонятно почему сказал Штернфельд.

Несколько суток гуляли в деревне на магомедовской свадьбе. Бабы сидели рядком. Магомедов орал, смеялся, плескал водку на стены. Почтенные, уважаемые деды валялись тут и там на полу, пьяные. Штернфельд, притоптывая, плясал. Вспомнил даже несколько своих диких летчицких песен, спел. Кто-то спал, кто-то икал. Заходили собаки, жрали объедки. На дворе кому-то проломили колом голову. По деревенским улочкам разливалось спокойствие. Штернфельд, не попрощавшись, ушел к себе, к сараю, к «Илье Муромцу».

Недели, месяцы проходили в упругой пустоте. Дни уже ничем не отличались от ночей, сон — от бодрствования, и мысли крайне редко посещали штернфельдовскую голову.

Зайдя как-то раз в кладовку, он обнаружил, что запасы продовольствия, еще недавно казавшиеся безграничными, необъяснимо подошли к концу. В углу валялись только пакет заплесневевших сухарей, полупустая консервная банка и недопитая еще Магомедовым водочная бутыль. Сделав вид, что ничего не случилось, Штернфельд пошел спать.

Утром, проснувшись и еще не открыв глаза, Штернфельд почувствовал, что произошло что-то немыслимое. Встал, осторожно открыл дверь и вышел на крыльцо. От увиденного у него внутри что-то хрустнуло.

На взлетно-посадочной полосе, изрядно заросшей травами, стоял небольшой, грозный, захватывающе-стремительный серебристый самолет. В кабине сидел летчик, неподвижно смотрящий прямо перед собой. Он заметил Штернфельда и жестом пригласил его подняться в кабину. В небе беззвучно плыл родной, оборванный, с дырами и провалами, «Илья Муромец».

Штернфельд погрузился в кресло позади все время молчавшего пилота. Он впервые за многие годы снова оказался внутри самолета, однако не испытал по этому поводу никаких чувств. Сейчас это было не важно. К тому же, таких машин Штернфельд никогда раньше не видел.

Самолет коротко разбежался и взмыл. Внизу мелькнул сарай, рядом с которым уже суетились какие-то новые люди.

Моментально набрав высоту, самолет сложил крылья и понесся в разреженном стратосферном воздухе, как некая сверхзвуковая стрела. Голубое небо в иллюминаторе отливало иссиня-черным. Далеко-далеко внизу была видна земля — сначала желтовато-коричневая, потом все более и более зеленая. Скоро зелень поредела и начала проступать белизна. Еще через несколько минут все внизу было белым. Летчик все время молчал, глядя вперед, туда, где у обычных самолетов располагается приборная доска. Штернфельд оцепенело смотрел на белое.

Видимо, самолет летел уже ближе к земле, потому что на сплошном белом фоне стали чуть различимы снежные холмы и ледяные неровности.

Вдали показалось нечто отличающееся от окружающей белизны. Штернфельда захлестнула, выворачивая из кресла, какая-то волна. В голове почему-то пронеслось одинокое слово «всё».

На ветру, на фоне бескрайней ровной белой поверхности, трепетал красный флажок.

— Северный полюс, — не оборачиваясь, сказал пилот.

— Северный полюс, — ответил Штернфельд. Он отвернулся от иллюминатора, словно пытаясь скрыть от самого себя свое смятение, торжество и слезы.