Томас Хюрлиман - Фройляйн Штарк

— На борту книжного ковчега, — говорил дядюшка, — властвует разум, то есть порядок.

Это началось июльским вечером. Дядюшка был в своей шелковой летней сутане от лучшего римского портного, а Штарк в своем альпийском убранстве — вельветовых брюках и клетчатой рубахе. Дядюшка, по обыкновению, восседал в прелатском кресле во главе стола с салфеткой за воротом и, проповедуя аскетический образ жизни, то и дело прикладывал к влажному лбу надушенный батистовый платочек. Я сидел в двух стульях от монсеньера, спиной к открытой двери на кухню, и изображал благодарного, жаждущего знаний ученика. Если дядюшка поднимал бровь — всегда левую, — я, впечатленный глубокими морщинами на его могучем челе мыслителя, тоже пытался поднять свою левую бровь.

— Ну надо же, какая духота! — говорил дядюшка.

Фройляйн Штарк, как обычно, сидела на кухне, и с каждой ложкой супа, которую она шумно заглатывала, в столовой словно все больше сгущался сумрак; все громче тикали настенные часы, все дальше отодвигались в черную лаковую сень изможденные лица архиепископов и хранителей библиотеки, висевшие на стене против меня.

Дядюшка поднял глаза.

На пороге стояла Штарк.

— Башмаки — это не занятие для мальчишки, — сказал она.

Мы опустили ложки.

— Он что, допустил какой-то ляпсус? — спросил дядюшка.

— Нет, он все делает правильно, — ответила Штарк (короткая пауза), — может, даже слишком правильно!

— А не кажется ли вам, что вы мелете чушь?

— Нет.

— Объясните наконец, о чем идет речь.

— О спасении его души. О том, что написано в катехизисе.

Фройляйн Штарк стояла на пороге, скрестив на груди руки, поджав губы и сузив глаза. Дядюшка перевел взгляд на меня, поднял левую бровь; я печально пожал плечами. Фройляйн Штарк схватила своими крепкими руками супницу и, не глядя на нас, понесла ее на кухню. Часы на башне пробили четверть, за окном тихо пламенел закат. Мы с дядюшкой затаили дыхание, мы оба чувствовали: это еще не все! Главное впереди. И действительно, через минуту она опять выросла на пороге, улыбнулась своей улыбкой Мадонны и сказала:

— Ваш племянник, монсеньер, прегрешает против седьмой заповеди!

— Что вы имеете в виду?

— Похотливые взоры.

Дядюшка, явно слегка растерявшись, ухмыльнулся и покачал головой, покрытой мелким бисером пота. Но через мгновение, совладав с собой, он положил руки на стол, справа и слева от тарелки, откинулся на спинку своего похожего на трон кресла и сказал, возведя глаза к потолку:

— Фройляйн Штарк, я не помню, чтобы я нажимал на кнопку звонка.

Она кивнула.

— Я подумала: мальчишку мы переведем к ассистентам.

— Любезнейшая, кто здесь шеф?

— Вы заведуете книгами, — ответила она хитро, — а мое дело присмотреть за мальчишкой.

— Мой племянник останется там, куда я его поставил.

— В скрипторий.

— Нет, — сказал дядюшка.

— Да, — сказала фройляйн Штарк.

— Фройляйн Штарк, hie est nepos praefecti, это племянник шефа…

— Да, — перебила она его, — в том-то и дело! Ваш племянник — маленький Кац, поэтому за ним нужен глаз да глаз.

Фройляйн Штарк опять улыбнулась своей улыбкой Мадонны, а дядюшка, вновь воззрившись на потолок, произнес бесцветным голосом:

— Мальчик носит фамилию своего отца.

Все предметы в столовой погрузились во мрак, а в окне на противоположной стороне двора закат вставал багровой стеной над черной крышей монастыря. В общем-то, это было верно. Мама была урожденной Кац, ту же фамилию носил и дядюшка, но оба утратили свое родовое имя: мама — выйдя замуж, дядюшка-став священником; его теперь называли монсеньер.

— Наша фройляйн Штарк, — вздохнул дядюшка, — прямо скажем, звезд с неба не хватает.

Я мог не опасаться ее, я был племянник шефа, nepos praefecti, а он показал ей, кто здесь командует. И совершенно справедливо — в конце концов, я добросовестно исправлял свою должность, сидел перед безукоризненно ровными шеренгами лаптей, зорко следя за тем, чтобы ни одна из девиц не проскользнула мимо на своих длинных ногах, не получив пару башмаков соответствующего размера — маленьких, больших, средних, широких, узких. При этом я, конечно, концентрировал свое внимание на их ногах — немудрено при таком количестве посетителей! И если я время от времени и поднимал глаза, то только чтобы ответить улыбкой на их благодарность: не за что, следующий, пожалуйста!

До обеда у нас отбоя не было от посетителей, особенно в первые часы, когда прибывающие один за другим автобусы исторгали содержимое своих салонов во двор и гривастые пассажирки целыми колоннами устремлялись в зал — у меня в эти часы перед глазами мелькало столько икр, щиколоток и юбок, что я еле справлялся со своей задачей. Потом, ближе к обеду, наступало затишье, и я сидел среди своих лаптей, один как перст, позабытый всеми, и всласть предавался чтению толстых, пахнущих плесенью книг, которые мне разрешалось брать у дядюшкиных ассистентов.

Больше всего я любил записки путешественников и первооткрывателей: я улетал вместе со своими лаптями на край света, пересекал зачумленные континенты, исследовал вулканы, становился добычей тайфунов, бродил по улицам дальневосточных городов с их лавками, остро пахнущими пряностями, сумрачными притонами для курения опиума и портовыми тавернами, в которых царят дикие нравы.

Чтобы заказать книгу, мне нужно было назвать ее каталожный номер, поэтому в минуты затишья, когда швейцары и смотрители погружались в дрему и в зале оставалось лишь несколько посетителей, прилипших к витринам, я спешил в каталог, вытаскивал какой-нибудь ящичек, перебирал карточки и, подражая дядюшке, торжествующе восклицал: «Ага! Вот оно!»

Я уже знал библиотеку со всеми ее обычаями и процедурами, со всеми ее звуками как свои пять пальцев: в табулярии — tabulari- um praefecti — располагалась резиденция дядюшки, в скриптории печатали каталожные карточки, и после половины одиннадцатого, когда утренние автобусы были оприходованы, стук пишущих машинок становился громче: они все громче и все с большими паузами иллюстрировали немилосердную скуку второй дополуденной половины рабочего дня; наконец, за несколько минут до одиннадцати стук внезапно обрывался, и оба старца, несших службу при дверях, медленно поднимали головы. С минуты на минуту прозвонят к Ангельскому приветствию, [4] Католическая молитва Деве Марии. и фройляйн Штарк подаст кофе, сначала им, затем остальным членам экипажа.

Удары колокола стихли.

Штарк, обычно сверхпунктуальная — всегда являющаяся с последним ударом, — сегодня не показывается. Я считаю секунды. Вот, сейчас! Сейчас со стуком отворится дверь кухни, и она вытолкнет в коридор старого слугу с составленными одна в другую чашками на подносе.