Томас Хюрлиман - Фройляйн Штарк

Фройляйн все молола и молола и, как всегда, когда она что-то делала, была сосредоточена только на одном — в данную минуту на скрипучей кофемолке, зажатой между ног. Закончив, она подняла голову и спросила:

— Ты исповедался? Покаялся в своих грехах?

Я опустил глаза. Потом, недолго думая, молча кивнул. Я выдержал атаку, и маленькая война закончилась.

В самом деле? Я не хочу представить себя здесь умнее, чем я был тогда, и да избавит меня святая Виборада, покровительница всех библиотек и библиотекарей, всех книг и сочинителей, от пагубной страсти к преувеличениям, которой страдал мой дядюшка, но сегодня мне кажется, что я тогда не доверял до конца воцарившемуся между нами миру Конечно, фройляйн Штарк была со мной приветлива, по-матерински ласкова, неизменно заботилась обо мне, всегда с улыбкой — с самого утра, когда я сидел у нее на кухне, а она занималась овощами или чистила какую-нибудь огромную, длиной с руку, рыбину, выловленную в Боденском озере.

— Смотри-ка, — говорил мне дядюшка, — она в хорошем настроении. II faut profiter de l'occassion! [5] Надо пользоваться случаем! (фр.)

Приближался август, лучшая пора года. До десяти часов мы принимали женские группы, которые приводила дама с начесом, между десятью и одиннадцатью — молодоженов. Потом кофе, в двенадцать — обед, в три — затишье; головы старцев швейцаров опускались, вместо лиц зияли круглые блины фуражек с матовой выпуклостью посередине. И если перед обедом каждый час казался в десять раз длиннее предыдущего, то теперь с каждым часом становилось все светлей, жарче и суше, пока в конце концов не появлялось ощущение, что река времени совершенно иссякла, впитавшись в кирпичный пол пустого коридора. Солнце, казалось, давным-давно пролилось на гладкую, как лед, библиотечную палубу и навсегда было здесь забыто, покрыв все тонкой блестящей пленкой, — как фольга над витринами, как блики на корешках книг. Стеклянные взгляды посетителей врастают в витрины, погружаются в солнечные пруды, ползут вверх к потолку. Великая, всепоглощающая пустота. Послеполуденный штиль. Ежедневная Страстная пятница в легкой форме, как выразился дядюшка. Ожидание кофе, ожидание фройляйн Штарк, по-матерински ласковой, заботливой и вновь такой приветливой — а! вот и она! Наконец-то слышно позвякивание ее тележки; я получаю свой кофе, как всегда в меру сладкий.

— Спасибо, большое спасибо.

Да, она была приветлива. Как всегда. А сегодня особенно приветлива. Она раздобыла какой-то новый сорт кофе и сегодня заварила его в первый раз.

— Господа ассистенты, эти пьяницы, конечно же, ничего даже не заметили, — говорит фройляйн Штарк.

— Чего не заметили?

— Ну, что это особый сорт!

Я попробовал ее особый сорт.

— Вкусно, верно? — спросила фройляйн Штарк, и сквозь ее маску Мадонны вдруг блеснул какой-то лукаво-ироничный огонек. — Ты-то, конечно, чувствуешь особый сорт, — ты, с твоим носом!

В сущности, вполне дружелюбные слова, почти похвала, но я вдруг увидел, что ее дружелюбие — всего лишь маска, а в ее тоне услышал предостережение, почти проклятие. Фройляйн Штарк говорила о моем носе так, как она в свое время говорила о моих «взорах», грешных, противоречащих седьмой заповеди. Для нее я по-прежнему был маленький Кац, за которым «нужен глаз да глаз».

В последнюю субботу июля-дату я знаю точно, так как посмотрел в книгу для гостей — у нас был большой наплыв посетителей. Уже с утра автобусы приходили один за другим: вначале два женских хора из Швабии, потом Союз матерей из Пассау, члены Христианского профсоюза из Гёльзенкирхе, читательский кружок из Хоттингена, группа прихожан одной из церквей Равенсбурга «во главе с фрау доктором Хильбиг», церковный хор из Шопфлоха, туристы из Карлсруэ и многие другие. Поскольку каждый союз и каждое объединение, как я уже к тому времени успел заметить, обычно ставит во главе своего коллектива приблизительно одинаковых руководителей или руководительниц, а именно какую-нибудь решительную даму с высоким начесом, то у меня было такое впечатление, как будто мои башмачные батареи целый день штурмует одна и та же дама. Конечно, это была не одна и та же, а каждый раз другая, но, так как каждая из этих решительных дам выступала в одной и той же роли, имела одну и ту же осанку, одни и те же жесты и походку и так же, как другие, шагая по коридору, скрипела своими резиновыми подошвами — строгий взгляд, прямая спина, прическа в виде вавилонской башни, белая блузка, рюши на рукавах, рюши на воротнике и на груди, зеленая плиссированная юбка клеш, крепкие икры, темно-коричневые капроновые чулки, — я был почти уверен, что несколько раз в день надеваю на ноги башмаки одной и той же групповодше.

— Следующая, пожалуйста!

Опять та же? Нет, не совсем. Сегодня они пахли , и каждая «дама с начесом» пахла иначе, чем ее предшественница. Bref, как сказал бы дядюшка, вовсе не думая изъясняться короче: этот многоликий персонаж, во всех своих метаморфозах являвшийся в одних и тех же туфлях на резиновом ходу и темно-коричневых капроновых чулках, этим жарким, душным утром приносил с собой разные запахи. Дама из Пассау явно провела ночь в пластмассовом кресле автобуса, а ее коллега из Келльмюнца, что на реке Иллер, только что облилась одеколоном. По-зимнему засупоненные монашки из монастыря Святой Марии на Ibpe наполнили помещение молочным духом, а фрау доктор Хильбиг, очевидно, по пути сюда в буквальном смысле молилась до седьмого пота, имевшего кисловатый запах. Под мышками у нее расплылись огромные, величиной со слоновьи уши, мокрые серые пятна. Выходит, фройляйн Штарк была права — мой нос устроен как-то по-особому?

Около двенадцати: лакированные ногти на ногах молодой итальянки пахнут ванилью.

Половина второго: нога в капроновом чулке сбрасывает туфельку, и я впервые постигаю чудо «на глазах» рождающегося запаха, аромат женской ножки, эту сложную комбинацию из свежего пота, сирени и кожи.

— Вы позволите?

Я подставляю ей башмаки, черный чулочный шов ныряет обратно в туфельку, туфелька — в войлочный башмак, войлочный башмак беззвучно скользит через порог зала, и юная красавица, грациозно покачивая бедрами, уплывает прочь.

— Следующая, пожалуйста!

Около трех часов книжный ковчег тяжело, поскрипывая мачтами, берет курс на закат, и сразу же после этого начинается самый жуткий штиль, который мы когда — либо видали. Я сижу, уставившись в свою книгу, пытаюсь читать, но то и дело буксую на расплывающихся буквах и тихо скатываюсь в грезы, в лениво-усталые, невнятно-печальные думы-мечты. Изнурительная неподвижность. Чугунная полудрема. Звенящая тишина. Но потом, после кофе, на борту вновь наблюдается оживление: просыпаются цирковые фуражки, в скриптории вновь раздается стук пишущих машинок, а в книжном зале, исполосованном острыми, словно вырезанными из ночи тенями, посетительницы вновь липнут к витринам с грамотами IX века, эпохи Каролингов.