Томас Хюрлиман - Фройляйн Штарк

— Какая красота!.. — лепетала она. — Какая красота!

Я опустился на колени перед ее кожаной культяпкой, из которой жалко торчала больная, стянутая шинами нога. Нет, тут ничего нельзя было сделать, Ханни придется остаться за порогом: опасность, что ее костыль оставит на нежной поверхности паркета неизгладимые царапины, была слишком велика. Почувствовала ли она это сама? Не помню, честное слово, я уже не помню, что ей тогда сказал, — многое расплывается в памяти, погружается на дно катакомб, где покоится, как в могиле, в каких-то опрятных, аккуратно завязанных папках, но этот ортопедический ботинок с высокой шнуровкой, остро пахнущий кожей и обувным кремом, навсегда ярко, четко запечатлелся в моей памяти.

Она слыхала, что я скоро уезжаю, сказала Ханни после долгого молчания, и вот пришла пожелать мне счастливого пути; голос ее прозвучал словно откуда-то издалека.

Я попытался что-то ответить, но так и не смог. Я сидел у ее ног и глазел под ее юбку, и то, что книжные небеса минуту назад сделали с ней, Ханни теперь сделала со мной: она сначала отворила мои уста, а потом и глаза, из которых вдруг побежали слезы. Все расплылось, помутнело, то, что я этим долгим летом, уже тихо канувшим в осенний туман, лишь мельком, издалека видел-даже не видел, а скорее угадывал-как нечто призрачно-загадочное в сизо-серой бездне их юбок, от меня скрыли мои собственные слезы. Перед глазами у меня был вожделенный мир, а я его не видел. Я до сих пор вспоминаю Ханни и часто вижу один и тот же сон, о котором никак не могу понять, счастливый он или тягостный: Ханни без костыля входит в зал — разумеется, в моих войлочных башмаках, — выписывает круги, вычерчивает фигуры, смеется, танцует, порхает и парит в воздухе, затем постепенно, становясь все легче, все тоньше, растворяется в предвечернем свете — летающая, по-летнему прозрачная юбка-шатер, которая ничего, ничего от меня не скрывает…

Этот материал, серебристая шелковая ткань подкладки, говорят, когда-то, давным — давно, в предпоследнем столетии последнего тысячелетия, был бальным платьем, элегантным и страшно дорогим, серебристо — голубым с алым отливом, покрытым поцелуями кавалеров — влюбленных молодых графов и бравых лейтенантов, — осиянным свечами, ночь за ночью порхавшим по роскошным дворцовым залам. Имени красавицы, носившей платье, никто не знал, но когда-то каким-то чудом, словно в каком-то странном сне, на безлюдную равнину воющим ветром занесло старое, обтрепанное пальто, с отпоротым меховым воротником, с дырявой спиной и множеством заплат и дыр, и вся его ценность заключалась в подкладке, бывшем бальном платье, затертом до неузнаваемости. Как бальное платье превратилось в подкладку пальто и откуда принесло это пальто — из Гклиции, Польши или России, — никто представления не имел, ибо цели долгого путешествия достигла только подкладка, только этот клочок шелковой ткани обрел новую жизнь, новый образ и обернулся, так сказать, некой сюжетной линией — даже принял черты бизнеса.

Дело было так. Александер «Зендер» Кац прибыл в Цюрих с бескрайних равнин Востока бесконечными окольными путями и нажил себе во время многолетних странствий такой кашель, что казалось, это вовсе не кашель, а глухой стук по крышке гроба. Зендер Кац был в отчаянии. Зачем он покинул равнину? Что он здесь забыл? И вот он познакомился с девушкой, влюбился в нее, и ему захотелось что-нибудь ей подарить. Но так как у него не было ничего, кроме этого клочка шелковой ткани, который он, как знаменосец, вынес с поля битвы своей жизни, он ловко сшил вместе ветхие остатки бального платья, превратив их в самую интимную часть дамского туалета, и надел ее своей возлюбленной прямо поверх высоких белых ботиночек. Та испуганно уставилась на него, но, почувствовав его ловкие теплые руки под своими юбками, не стала противиться. Нет, замуж за него она и не собиралась, он ведь все-таки был не из здешних мест, но зато согласилась помочь бедному больному Кацу сначала с лечением, а потом с кредитом. Да и ее подруги, подумала она не без основания, непременно захотят иметь под своими юбками такие греховно-соблазнительные трусики. Ярая цвинглианка, [27] Цвинглианство — бюргерско-буржуазное течение Реформации в Швейцарии, названное именем его основателя, Ульриха Цвингли (1484–1531). всегда застегнутая до самого подбород ка, набожная, строгая, очень практичная, она скоро вышла замуж за одного преуспевающего земляка, а Зендер был рад уже хотя бы тому, что смог взять в жены бедную девушку и, благодаря своему браку, получить лицензию на частное предпринимательство и открыть маленькую швейную мастерскую. Женщина, которая ссудила его деньгами, вскоре перебралась в собственную виллу, а Кац коротал свой скудный, проникнутый тоской по равнине досуг посреди ревущих, сопливых детей и пеленок. Вой ветра рождал в его голове мелодии, и, когда он усталыми и заметно слабеющими глазами рассматривал кусок шелка, ему все чаще казалось, будто он видит небо, бесконечно высокое небо Востока, под которым поля уходили за горизонт и таяли в далекой серой дымке. Кацу хотелось воплотить все это в звуках, красках или хотя бы в словах, но владелица его рабочей силы считала, что ловкие пальцы даются человеку не для искусства, а для работы. Она почти каждый день приводила в его мастерскую своих подруг, и те, шмыгнув за ширму, хихикая, примеряли изделия Каца. Дело набирало обороты. Внешне женщины этого протестантского захолустья были сама неприступность, но тайком охотно надевали греховно — соблазнительные трусики, невесомый клочок ткани с серебряным отливом, который Зендер Кац, как он объяснял им шепотом, оторвал от восточного неба.

Вскоре уже появилась картотека постоянных клиентов, где-то на самой нижней ступеньке швейного бизнеса стоял Кац, единственный человек, ничего не имевший от этого бизнеса, хотя с раннего утра до глубокой ночи сидел в своей мастерской в узком переулке при тусклом свете керосиновой лампы и придумывал, кроил и шил. Правда, они не умирали с голоду, владелица мастерской была человеком порядочным, сердце у нее было не из камня, она вовсе не хотела высасывать последние соки из закройщика дамского белья; она давала ему работу и мирилась с тем, что его благодарность была отнюдь не безгранична. Но тоска по родным местам — не столько по земле, сколько по небу — все сильнее душила Каца, и однажды его нашли мертвым в мастерской — лишь на следующий день, так как жена думала, что он всю ночь работал. Зендер Кац сидел по — турецки на своем закроечном столе, держа в руке кусок утреннего неба, серебристо — голубого с алым отливом. Маленькая печурка давно погасла, труп уже остыл и закоченел. Чтобы положить негнущееся тело в гроб, пришлось переломать все кости, так что Зендер Кац, наш предок, лег в чужую землю не просто сломленным, а многократно сломленным судьбой.