Виктор Пелевин - Ампир «В»

Я увидел белое кожаное кресло. Оно приблизилось, заехало за край экрана и исчезло. Передо мной оказалась решетка камина. Решетка долго не двигалась – видимо, не двигался и сидящий в кресле Митра. А потом картинка пропала, и по экрану поползли серые полосы помех. Звук тоже пропал.

Пауза продолжалось очень долго – не меньше двух часов. Я задремал. Когда на экране снова появилась картинка, она была беззвучной. Возможно, я что-то пропустил.

На меня плыл узкий коридор, вырубленный в толще камня. Это был Хартланд. Входя в алтарную комнату, Митра каждый раз кланялся сухой голове над алтарем. Я даже не знал, что так принято делать – мне об этом никто никогда не говорил.

В одной из комнат у алтаря стояла Гера. Я узнал ее сразу, несмотря на необычный для нее наряд – длинное белое платье, которое делало ее похожей на школьницу. Оно очень ей шло. Если бы я мог выключить компьютер, я бы это сделал. Но заставить себя зажмуриться я не смог.

Гера не подошла к Митре, а повернулась и исчезла в боковом проходе – там, где было темно. Митра пошел за ней следом.

Сначала экран оставался черным. Потом на нем возникло пятнышко света. Оно превратилась в белый прямоугольник дверного проема. Я снова увидел Геру. Она стояла, опершись о стену и склонив голову – будто грустя о чем-то. И была похожа на деревце, какую-нибудь начинающую иву, трогательно старающуюся прижиться на берегу древней реки. Дерево Жизни, которое еще не знает, что оно и есть Дерево Жизни. Или уже знает… Митра остановился, и я почувствовал – увиденное взволновало его так же, как меня.

Затем Гера снова исчезла.

Митра вошел в комнату. Там были люди. Но я не успел их рассмотреть – что-то случилось.

На экране замелькали зигзаги и полосы, мелькнуло чье-то лицо, закрытое марлей и очками, и камера уткнулась в стену. Теперь я видел только неподвижные пупырышки краски.

Я смотрел на них несколько минут. Потом камера совершила оборот, и я увидел потолок с яркими лампами. Потолок пополз вправо: видимо, Митру куда-то волокли. В кадре мелькнул железный стол и стоящие за ним люди в хирургическом облачении – металлические предметы, которые они держали в руках, больше походили на ацтекские инструменты, чем на что-то медицинское.

Затем все закрыла белая ширма, скрывшая от меня стол и хирургов. Но за секунду перед этим по экрану проплыла рука, которая держала круглый предмет размером с мяч. Она держала его как-то странно. Я не сразу догадался, как, а потом сообразил – за волосы. И только когда круглый предмет скрылся из вида, я понял, что это такое.

Это была отрезанная голова Митры.

Долгое время экран показывал только подрагивающую от подземного сквозняка ткань ширмы. Иногда мне казалось, что до меня долетают голоса, но я не понимал, откуда они – из динамиков ноутбука или из соседней квартиры, где громко работает телевизор. Несколько раз я впадал в забытье. Не знаю, сколько прошло часов. Транквилизатор постепенно прекращал действовать – мои пальцы стали понемногу шевелиться. Потом мне удалось пару раз поднять и опустить подбородок.

За это время меня посетило много мыслей. Самая любопытная была такой – Митра на самом деле вовсе не отвязывал меня от шведской стенки, и все произошедшее с тех пор – просто галлюцинация, которая в реальном времени заняла лишь несколько минут. Эта догадка напугала меня всерьез, потому что казалась очень правдоподобной на телесном уровне: моя поза была в точности такой, как в тот далекий день, когда я пришел в себя и увидел сидящего на диване Браму. Но потом я сообразил, что стоящий передо мной ноутбук все-таки доказывает реальность всего случившегося. И, словно чтобы дать мне дополнительное доказательство, закрывавшая объектив ширма исчезла.

Я снова увидел помещение, залитое ярким светом. Теперь железного стола и хирургов в нем не было – и стало понятно, что это обычная алтарная комната, только совсем новая, с каким-то техническим мусором на полу, и пустая – еще без алтаря. Вместо него перед стенной нишей громоздилась сложная медицинская аппаратура, укрепленная на дырчатой алюминиевой раме. Кроме приборов, рама поддерживала висящую перед стеной голову, укутанную в рулон снежно-белых бинтов.

Глаза головы были закрыты. Под ними чернели широкие синяки. Под носом был полустертый потек крови. Другой потек крови засох у края губ. Голова тяжело дышала через вставленные в нос прозрачные трубки, уходившие к какому-то медицинскому ящику. Я подумал, что кто-то успел сбрить Митре его эспаньолку. И понял, что это не Митра.

Это была Гера.

И в тот самый момент, когда я ее узнал, она открыла глаза и посмотрела на меня – точнее, туда, где была камера. Ее распухшее лицо вряд ли могло отражать эмоции, но мне показалось, что на нем мельнули испуг и жалость. Потом ее забинтованная голова поехала в сторону, исчезла за краем экрана, и наступила тьма.

Прибывшее с курьером письмо – всегда подарок судьбы, потому что заставляет ненадолго вылезти из хамлета. А когда письмо вдобавок так красиво выглядит и тонко пахнет…

Конверт был розового цвета и благоухал чем-то легким, совсем простым и недостижимым – не одеколоном, а как бы составной частью одеколона, секретным внутрипарфюмным ингредиентом, который почти никогда не достигает человеческого носа в одиночестве. Запах тайны, рычагов власти и глубин могущества. Последнее было верно в самом буквальном смысле – пакет был от Иштар.

Я разорвал бумагу вместе со слоем мягкой подкладки. Внутри лежал черный бархатный мешочек, стянутый тесьмой. К нему прилагался сложенный вдвое лист бумаги с напечатанным текстом. Я уже понял, что найду в бархатном чехле, поэтому решил начать с письма.

«Чмоки, аццкий сотона.

Сколько мы не виделись? Я посчитала, получается, целых три месяца. Извини, что не нашла минутки, чтобы связаться с тобой, просто было много дел. Тебе, наверно, интересно, как я сейчас живу и что со мной происходит. Знаешь, этого не передать в словах. Все равно что стать носовой фигурой огромного корабля – чувствовать каждого из его матросов, и одновременно рассекать океан времени своим собственным телом. Представь себе, что ты капитан корабля, и одновременно такая носовая фигура. У тебя нет ни рук, ни ног – зато ты решаешь, как развернутся паруса. В паруса дует ветер – это ветер человеческих жизней, а в трюмах совершается таинственная работа, благодаря которой существование человека обретает смысл и становится баблосом.

Есть, конечно, в этом и неприятные стороны. Самое неприятное – конечная перспектива. Ты знаешь, что случилось со старушкой, которая была нашей прежней Примадонной. Это, конечно, ужасно, и мне ее очень жаль. Но я знаю, что тоже когда-нибудь увижу в руках у вошедших в комнату желтый шелковый шарф… Так уж устроена жизнь, и не нам ее менять. Теперь я понимаю, почему Борисовна так много пила последние полгода. С ней жестоко обошлись. Когда в скале долбили новую камеру, она всех спрашивала, что это за стук, но окружающие делали вид, что ничего не слышат, и уверяли ее, что это ей кажется. А потом, когда отнекиваться стало невозможно, стали врать, что ремонтируют лифт. А под конец даже стали говорить, что это строят подземный тоннель для правительственной ветки метро – чтобы ездить с Рублевки прямо в Кремль. Она все понимала, но ничего не могла поделать. Ужас, правда?