Том Бойл - Восток есть Восток

Шаги Оуэна прошелестели дальше по коридору, снова раздались стук и шепот: «Es la hora, es la hora» [16] Пора, пора ( исп. ). .

Рут закрыла глаза. Боль пульсировала с внутренней стороны век. Горло пересохло, в виски кто-то вбил по гвоздю, и еще ей нужно было пи-пи. Причем срочно. Но она опоздала: пучеглазая композиторша Клара Кляйншмидт заняла ванную комнату за углом, а туалет по ту сторону коридора оккупировал Ирвинг Таламус — вот-вот оттуда раздастся звон его могучей утренней струи.

Но не мигрень и не естественная нужда выгнали Рут из кровати, нет-нет. Ее подняло чувство вины. Цельное, плодотворное, старомодное, переворачивающее душу. Она просто обязана встать. В конце концов она писатель, а писатели по утрам просыпаются и пишут. Ее враги (откуда ни возьмись, тут же рядом возник фантом Джейн Шайн с ее фальшивой, подлой, ненавистной скромненькой улыбочкой — так и передернуло от этого видения) наверняка уже вскочили, уселись к своим машинкам и компьютерам, знай строчат себе, чтобы обойти, словчить, узурпировать ее законные права в журналах «Харперс» и «Эсквайр», в издательствах, «Вайкинг», «Рэндом-хаус». Чувство вины — отличный стимул, когда работа идет хорошо, а с этим у Рут в последнее время все было в порядке.

Переворот свершился в ту памятную ночь, когда она закатила в бильярдной сцену праведного негодования. Последствия дали себя знать не сразу. Собственно говоря, следующая неделя выдалась еще тягостнее первой. Тогда, по крайней мере, она могла оправдываться акклиматизацией. Теперь же изолированность и все усиливающуюся тоску списывать было не на что. Рут по-прежнему сидела за «столом молчания», насупленная и напряженная. Единственной отдушиной были вечера с Саксби. И все же что-то переменилось, в расположении светил созвездия Танатопсис произошла некая едва уловимая передислокация. Акции Рут поползли вверх. Во-первых, ее взял под свое крыло Ирвинг Таламус. Он обратил на нее свое августейшее внимание с той самой ночи, и его благосклонность, проявлявшаяся в иронических взглядах, подшучивании и подмигивании, стала для Рут надеждой и защитой. В начале третьей недели Таламус переманил ее от молчаливых к говорливым, и она утвердилась в их шумной, сплетничающей, сквернословящей компании в качестве его главного союзника. Теперь по утрам они, обмениваясь улыбочками и шуточками, вместе проходили через скорбную, унылую обитель молчания, где Лора Гробиан тихо меркла в тревожных глубинах своей пустоглазой увядающей красы, а Питер Ансерайн и его юные последователи аскетически хмурились над головоломными книжками. По ночам же Ирвинг Таламус приводил Рут в круг бодрствующих, и там она становилась самой собой, настоящей Ла Дершовиц, которая привыкла блистать, наносить и парировать удары, очаровывать, высмеивать, уничтожать и превозносить. Этими полуночными бдениями и объяснялись ежеутренние похмелья — и позавчера, и вчера, и сегодня, да и завтра наверняка тоже.

Рут даже немножко жалела своих соперниц. После той исторической ночи они, можно сказать, сошли с дистанции. Наверное, Айна Содерборд была по-своему привлекательна — если кому-то нравятся толстомясые, грудастые блондинки с белесыми бровками, — но она ютилась где-то на периферии, в межпланетном пространстве и к тому же выбрала себе невыигрышную роль туповатой, косноязычной, слегка пришепетывающей инженю. Клару Кляйншмидт губила чрезмерная серьезность. Кроме того, от нее исходил кисловатый, неистребимый запах буржуазности — передающихся по наследству кружев, сундуков с приданым и несимпатичных смертей от старости — в кресле-качалке перед телевизором. Что до панк-скульпторши, Регины Макинтайр, которая, как выведала Рут, была продуктом частного пансиона и колледжа для девушек из состоятельных семей, то эта особа вообще не раскрывала рта, снедаемая лютой ненавистью к самой себе, разве что изрыгнет нечто ядовито-саркастическое. Ее стиль был рассчитан главным образом на облаченных в черную кожу собратьев-панков, к каковым вряд ли можно было отнести Ирвинга Таламуса, поэта Боба или недавно присоединившегося к компании Сэнди Де Хейвена, в высшей степени интересного субъекта: двадцать шесть лет, первый роман выходит осенью в очень хорошем издательстве плюс выгоревшие кудри, очаровательно спадающие на глаза, когда Сэнди наклоняется над бильярдным столом. Нет, Рут была здесь бесспорной царицей улья.

Стоило ей почувствовать себя увереннее, и работа тоже пошла на лад. Рут переделала один старый рассказ и с благословения Ирвинга Таламуса послала его в «Ныо-Йоркер». Да и японский опус стронулся с мертвой точки, зацвел яркими красками, обещая из скромного рассказика перерасти в нечто большее. Тут сработал второй фактор революционного переворота в жизни Рут, не менее судьбоносный, чем покровительство Ирвинга Таламуса. Однажды на крыльце ее студии появился Хиро Танака, разбойник, беглый преступник, гроза острова Тьюпело, похититель трусов Клары Кляйншмидт, оскорбитель Бобби и Кары Мэй Криббс, головная боль шерифа и Иммиграционной службы. Хиро Танака, стащивший корзинку с обедом. Хиро Танака, ее страшная тайна, ее собственность, ее комнатная собачка. Это обстоятельство придало жизни в «Танатопсисе» особую пикантность.

Она застукала его на месте преступления в тот дождливый полдень, десять дней назад. Деревья выгибали свои стволы под порывами ветра, земля рокотала, в воздухе повисло густое зловоние серы. Сверкали молнии, хлестал дождь. Рут увидела, что злодей смущен и колеблется. По глазам поняла, — он узнал ее. Он видел ее голой: груди, пупок, потайные волосы. Впрочем, выражение тупого, животного изумления тут же исчезло. Все это были глупости, второстепенно, главное — еда.

Рут ни капельки не испугалась. Да он был просто мальчишка, затравленный, грязный, с лихорадочно горящими глазами, в драной одежде, голова зачем-то обмотана старой красной тряпкой. Он и на японца-то был не похож — глаза светло-карие, волосы рыжеватые. Или все же похож? Эпикантические складки у глаз (этот термин она запомнила из курса антропологии) вполне присутствовали, лицо овальное, ноги кривые, искусанная и расцарапанная кожа смуглого цвета. Моргнет глазами — вылитый Тосиро Мифунэ; моргнет еще — нет, не похож.

Чем-то он сразу ее пронял, это точно. Все тогда произошло очень быстро, неожиданно, размышлять времени не было. Она увидела, какой он испуганный, голодный, и захотела крепко-крепко его обнять. Он выглядел точь-в-точь как осиротевший олененок, которого Рут нашла в детстве возле дачи на озере Эрроухед; как бельчонок, пойманный кошкой; как бедный сиротка в безымянной деревне, взывающий к ее милосердию с благотворительной рекламы в журнале. Сочувствие и желание помочь — вот эмоции, которые испытала тогда Рут. И никаких других. А если присутствовало еще что-то, то в таинственных глубинах подсознания, где зреют семена будущих замыслов, проектов и контрпроектов. Раз он такой жалкий, раз он заблудившийся олененок, раз единственное его спасение — корзинка с обедом, пусть берет, не нужно его пугать.