Леонид Сергеев - Летние сумерки

— …Наш особняк решили реставрировать, — говорила она, — но главврач, рохля, так и не смог выколотить денег и решил сделать освежающий ремонт. Освежающий — умора! Часть палат закрыли, больных перевели в другой корпус, понаехали рабочие, просто сбили лепнину и все замазали белой краской… а люстры вообще стащили.

— Куда же смотрела охрана памятников старины?

— Хм! Эта охрана — собрание старых дев. Соберутся, охают, ахают: «Какой домик!». И ничего не предпринимают. На них надо все время давить… А наш главврач слишком мягкий человек, слабак. Всех называет «уважаемый», «милейший», а нас, медсестер, — «барышнями»… Хотите, расскажу, как я начинала работать в больнице?.. В первый день иду по коридору, вдруг меня окликнул главврач: «Пожалуйста, барышня, отвезите это в морг». Я взглянула на каталку и увидела покойника. «Я боюсь», — сказала ему. А он нахмурился: «Вы, барышня, медицинский работник или кто? И чему вас там, в училище, учили, непонятно…». И сам покатил каталку… А наш хромой Иван — видели его, разнорабочий при больнице? Этот Иван доставляет на кухню продукты и отвозит покойников в морг. Каждый раз кричит в окна больным: «Когда за вами-то приезжать?» И скалится от своего тонкого, как ему кажется, юмора. Дуралей! Кое-кто в палатах начинает смеяться, а мне всегда жутковато… К счастью, у нас редко кто умирает… А вообще этот Иван чудак. Недавно доверительно сообщил мне: «Некоторые больные бегают на ночь к любовникам. Больных шибко тянет на любовь».

Они познакомились в больнице, куда его послали на обследование желудка. Ей было двадцать три года, она выглядела полудевочкой-полуженщиной с тревожной красотой: глубокие темные глаза, лоб с челкой, выпяченные, как у негритянки, губы и тонкая, женственная фигура. Ее стремительная походка, чрезмерная живость и резкие суждения говорили о независимом нраве и уверенности в себе. Когда она разговаривала с мужчинами, в ее глазах появлялись насмешливые искорки, а пухлый рот растягивался в ироничную улыбку. Как бы ласково поддразнивая мужчин, она отпускала колкости в их адрес и заразительно смеялась, обнажая ослепительно белые зубы.

— Вы живете в упакованном, законсервированном мире, у вас сплошные условности, — сказала она ему, когда он уходил из больницы. — Живите свободно, раскованно, старайтесь делать то, что вам хочется. Положительные эмоции излечивают от всех болезней.

На следующий день он заехал за ней, и они весь вечер провели в загородном кафе, а потом он подвез ее к дому, и, перед тем как расстаться, они долго разговаривали в машине.

Домой он вернулся в полночь. Жена встретила его обеспокоено; он начал было невнятно что-то объяснять, но поморщился и, сославшись на головную боль, отправился спать.

Его жена, застенчивая и послушная, никогда не заговаривала первой, только отвечала и улыбалась; голос у нее был мягкий, уютный, домашний; в ее глазах виднелась какая-то прекрасная усталость, а в движениях — неторопливость, даже некоторую леность. Она считалась примерной женой и матерью. Они прожили вместе пятнадцать лет и за это время ни разу не расставались.

— Живем обыденно и пресно, — объяснял он своей новой знакомой в тот вечер, когда они разговаривали в машине. — Какое-то тепличное существование. Все вечера сижу дома, смотрю телевизор, проверяю уроки дочери, жена вяжет — она молчунья и тихоня. По праздникам ходим к родственникам, отпуска проводим в доме отдыха…

— Долгое, бесконечное занудство, — заключила она. — Но кто вам мешает заиметь увлечения, заниматься спортом, например? И потом, разве вы не любите свою работу, ведь вы, кажется, инженер, творчески мыслящий человек?

— Да, в душе я изобретатель. Когда-то, как говорили, имел хорошую первооснову, но повседневные заботы все как-то заглушили. Теперь я просто надежный исполнитель.

— Все вы, семейные, рабы вещей, быта, — усмехнулась она. — Благополучие, роскошь — чепуха, главное — внутренняя свобода, раскованность… Но вам еще не поздно изменить свою жизнь, — с непонятным намеком, лукаво добавила она. — Вы отлично выглядите для своих лет.

— Не знаю, может быть, и не поздно. Но я уже встал на колею, с которой не так-то просто свернуть. Работы много, некогда передохнуть, осмотреться. К тому же, я всегда был осторожным, совершал только сбалансированные поступки, мне не хватало решимости. А вообще, семья — основная причина того, что я не стал личностью.

— За этой ширмой прячутся многие. Жалок мужчина, который подчинил себя семье. Это удел женщины, а мужчина должен быть созидателем, — она посмеивалась, словно упиваясь его слабостью. — Странно, но почему-то слабые мужчины ищут себе тихих, робких женщин, рядом с ними они чувствуют себя значительнее, что ли?

Он промолчал, уязвленный ее резкостью, а про себя подумал: «Как она здраво рассуждает, несмотря на возраст. Но такая резкая, с ней трудновато. Хотя, если человек с характером, с ним всегда трудно, зато интересно. Главное — она личность, и молодая, красивая».

До отъезда в течение трех недель они встречались почти ежедневно. Она познакомила его со своими друзьями, полубогемной молодежью, ведущей сумбурный образ жизни. Что его поразило — в той компании ее просто боготворили, к ней прислушивались, с ней советовались, перед ней оправдывались. Казалось, она имеет какое-то собственное притягательное пространство, в которое невольно вовлекает людей. Он и не заметил, как тоже очутился в этом пространстве и стал у нее в полном подчинении: ходил с ней в подвальные кафе, выпивал, курил, слушал «крутые группы», выучивал молодежный жаргон, и невдомек ему было, что со стороны он смешон и нелеп в своем подражании молодежи. Тем более что молодые люди всерьез его не принимали, относились к нему снисходительно, звали «старик», и пользовались его влюбленностью в вождя-медсестру — он возил их на машине, покупал вино и сигареты.

Но он был уверен, что его жизнь наполнилась новым смыслом, впервые за многие годы внутри себя он почувствовал свежий исток настоящего чувства, и в нем произошла переоценка взглядов: то, что было существенным, разные каноны пристойного семейства, оказались чепухой, «почти похоронной процессией», как их называла его новая знакомая. Он пришел к выводу, что настоящая жизнь в радостях, в любви, в развлечениях. Это запоздалое открытие, прямо-таки подхлестнуло его, он стал жадно наверстывать упущенное, отбросив всякие понятия о приличии, даже купил гитару и стал разучивать современные ритмы.

Теперь дома его раздражала безропотная покорность жены, ее вялый, пригашенный темперамент, ее вечно извиняющаяся улыбка и даже избыток нежности. Их отношения казались ему каким-то притворством, а вся семейная жизнь — «заменителем счастья, высоким обманом», как выражалась медсестра. Все чаще он возвращался домой к полуночи.