Сергей Тепляков - Двуллер-3. Ацетоновые детки

– Твои однокласснички что ли? – спросил он, кивая на них.

Даша кивнула.

Шпагин почувствовал, что закипает. Он вдруг быстро пошел к пацанам. Даша оторопело уставилась ему в спину, а потом побежала следом.

Заметив его приближение, парни начали демонстративно говорить о чем-то своем. Шпагин подождал, пока его заметят, и, не дождавшись, взял одного из пацанов за плечо и резко развернул.

– Ты чего, дядя?.. – медленно, растягивая слова, проговорил пацан, длинный, худой, костистый, словно собранный из деталей конструктора.

– Вот что я вам скажу, молодые люди… – начал Шпагин, задыхаясь от внезапно нахлынувшего на него бешенства. – Вот эта девчушка, на которой вы всем классом оттачиваете свои шутки, – моя дочь. И если я еще узнаю про ваш дубовый юмор… если я узнаю, что вы рвете ей тетради, что бьете ее… Я вас, малолетних уродов, соляной кислотой полью!..

Пацаны оторопело смотрели на него.

– Слушайте, вы не поняли, это нас надо от вашей Даши защищать… – начал было один, но Шпагин, побелев, вскинул предупредительно кулак.

– Рот закрой. Рот закрой, когда старшие разговаривают…

Он развернулся и пошел прочь, по пути прихватив Дашу. Шпагин удивлялся сам себе – чего это вдруг разошелся, ведь даже выходя из директорского кабинета, он и в мыслях не имел ни на кого бросаться. «Как я устал… – вдруг потерянно подумал Шпагин. – Как же вы надоели мне все»… При этом он вдруг почувствовал, что ему хоть немного, а полегчало. «Сбросил чуток негатива, и ладно… – подумал он. – да и пацанам не лишнее – может, не будут теперь ручонки тянуть»…

Дочь шла рядом. Шпагин перевел на нее взгляд.

– А тебе, Даша, вот что скажу. Дома – к десяти вечера! Никаких клубов. И эта компашка твоя – чтобы я больше тебя с ними не видел. А особенно с этой, как ее, Лианой. Поняла?!

Глаза у Даши полыхнули. Она резко вырвала руку и отскочила прочь.

– Как хочу, так и буду жить. Не лезь ко мне. Воспитатель выискался!

Шпагин задохнулся.

– Ах ты… – он пытался подыскать слова, но кроме матерных в голову не приходило ничего. – Ах ты… А ну – пошли домой!

– Хуй! – зло, громко, на весь школьный двор, ответила ему дочь. – Соси хуй, папа!

С этими словами она развернулась и побежала прочь. Шпагин оторопело смотрел ей вслед. Потом он услышал где-то сбоку смех. Он повернул голову – это ржали над ним те самые пацаны, которых он только что пытался воспитать. Пряча глаза, Шпагин быстро пошел к воротам.

Тимура в СИЗО и правда никто не обижал. В тюрьмах для малолетних как раз началась сепарация – убийц сажали к убийцам, насильников к насильникам, воров к ворам. Мысль была в том, чтобы таким образом пресечь или хотя бы минимизировать «обмен опытом». но одновременно сводилось на нет даже то минимальное моральное право, которое имелось, например, у тех же воров перед насильниками. К тому же, в камеры к малолеткам по-одному сажали попавших под следствие ментов – для пригляду за молодежью: так даже за решеткой менты служили закону. Странным образом эти менты, разжалованные, выброшенные своими же товарищами на помойку, списанные начальниками в человеческий утиль, и правда «строили» своих подопечных, требовали порядка, радостно рапортовали тюремному начальству о достигнутых в деле тюремной педагогики успехах. Выстраивая какую-то свою логику понимания этого искаженного мира, менты надеялись, что за весь этот труд будет им поблажка – если и не простят, так, может, дадут меньше, или потом, в лагере, пристроят на хорошее место.

В камере, где сидел Тимур, мент был молодой – попавшийся на взятке гаишник. По рассказу гаишника выходило, что он ни в чем не виноват, оговорила его написавшая заяву тетка, придумала все. На беду племянник оказался у нее работником прокуратуры, так что расследование прошло «на ура» – как-никак, «оборотня» поймали, а на «оборотней» нынче мода. Перед тем, как попасть в СИЗО, гаишник успел сходить в местную газету, рассказал все какому-то журналисту.

– Он приговор почитал и говорит – так нету же у следователя на тебя ничего! – гаишник рассказывал свою историю новоприбывшему в камеру пацану по имени Дима. – Меченых денег нет, видеосъемки нет, следственного эксперимента нет, и взяли тебя не при передаче денег, а через неделю. Они же не доказали тебе ничего! Как у них, говорит, все это суд принял?

– А вы? – спросил мента новичок.

– А я говорю: «ну вот так и принял»! – развел руками мент.

– А он? – спросил новичок.

– Он говорит: «не ссы, напишу, все будет хорошо!»… – торжествующе сказал мент. – Смешной такой журналист: сигарету вытащит из пачки, помнет – и за ухо…

Новичок хотел было спросить, а чего же, коли так, мент сейчас сидит с ним в одной камере, но не спросил. Да и мент, вдруг придя в себя, и поняв, где он и кто он, помрачнел. В голову опять лезли нехорошие мысли о том, что лопухнулся он, крупно лопухнулся: прознав, что он пошел в газету, его вызвало начальство и уговорило статейку притормозить. Уж чего только ни обещали… Говорили, что суд – фигня, и приговор (а приговор уже был вынесен – семь лет!) – фигня, все утрясется, не боись. Он поверил, пошел к журналисту и сказал – отбой. Но пояснять ничего не стал. Да журналист и так все понял. Больнее всего было воспоминание о том, как журналист сказал: «если тебе чего пообещали, так ты не верь – обманут». Так и вышло – обманули: суд и приговор оказались вовсе не фигня, вот и в камере он теперь, а впереди – ментовская зона на Урале. Жена и дочь остались одни, про юрфак, куда он с таким трудом поступил, можно забыть. Главное, мент все не мог понять – почему это случилось с ним? Иногда он думал, что всю его жизнь начальники спустили в унитаз только для того, чтобы в годовом отчете в графе «чистка рядов» стоял у них не нолик, а циферка – один или два, а может и три. Думал, но не мог поверить.

Усердие его в пригляде за малолетками объяснялось еще и тем, что внутри он чувствовал себя честным человеком, «своим», но своим не для уголовного мира, а для того, вольного. Он и всем своим поведением в камере старался показать тому, вольному, миру, что он «свой», не догадываясь, что в этом и состоит уловка, крючок.

Тимур знал рассказ мента наизусть – в один из первых дней после прибытия Тимура в камеру мент и ему рассказал то же самое. Тимур думал, что мент или рассказывает не всю правду, или не рассказывает ее вовсе. «взял деньги, взял… – еще в тот самый первый день подумал Тимур. – А теперь, ишь ты, чистеньким хочет остаться. Перед нами-то чего пальцы гнуть? Так и скажи: покуролесил на славу!».

По дороге сюда Тимур лихорадочно вспоминал, что рассказывали про тюремные обычаи разные «бывалые» пацаны и парни в деревне: будто при входе в камеру под ноги кидают полотенце, о которое будто бы надо вытереть ноги – мол, чтобы смахнуть вольную пыль. Учили, что наклоняться за этим полотенцем нельзя – могут тут же броситься и оттрахать. Больше Тимур из этих рассказов как назло не помнил ничего. Войдя, он все ждал – где же полотенце? Полотенца не было. Взрослый мужик, с интересом на него глядя, сказал ему: