Андрей Волос - Предатель

— Стоять! — мучаясь близостью с человеком, которого вот-вот не станет, сквозь зубы сказал Карпий.

И пнул его коленкой — не сильно, не со зла, не для боли, а просто чтобы держался тверже: что мотается!..

Подвал оказался велик, гулок: сводчатые каморы красного кирпича подо всем зданием. Из-под сводов струили желтушный свет электрические лампочки.

Карпия трясло. Он завидовал Курцову и Губарю: те выглядели сурово и спокойно, как и должны выглядеть настоящие чекисты. Когда приговоренные начали раздеваться, перед глазами и вовсе поплыло.

— Ну-ко, милый, ты что это? — беззлобно прикрикнул Прикащиков, старший команды. — Какой богатырь, а сомлел! Если такие добрынюшки шататься начнут, на кого надежа?

Не зря его Шелапутин старшим послал, по всему было видно — человек опытный. И сам хорош: ясное лицо, в губах, обрамленных пушистыми усами и гладкой пшеничной бородкой, играла добрая улыбка; глаза тоже ясные, светлые, лучистые, будто промытые теплым дождем. Русые волосы зачесаны назад, и легко представить, что он перед работой схватит их ремешком (баба Варя рассказывала Карпию, что в прежнее время так делали кузнецы и плотники); ростом невысок, средний — и скорее худощав, чем плотен, но френч сидит как влитой; движения что у мастерового, экономные и одновременно спорые.

— Впервой оно вишь как, — ободряюще сказал он, качая головой и улыбаясь. — Ничего, привыкнешь. Давай, давай, поднимайся.

От его товарищеских слов будто воздухом пахнуло — и Карпий, обнаружив, что сидит на полу, кое-как встал, часто дыша и утирая хлынувший из-под волос пот. Маслов и Райхинштейн все еще копошились у скамьи полураздетые и выглядели по-банному мирно и обыденно — будто им вот-вот в парилку и там в охотку охать и ахать, иступленно хлеща друг друга свежими вениками, изнемогая и наслаждаясь.

— Ребятки, — обратился к ним Прикащиков именно таким голосом, каким говорят в предбанниках: в минуту предвкушения благостного размягчения всех жил и членов. — Давайте, давайте, соколики… все снимайте с себя. Зачем вам? Без одежи-то сподручней… — и, кивнув на окно, добавил, будто обоим предстояло сейчас превратиться в щеглов и порхнуть между его красно-кирпичными щербатыми откосами: — Сейчас уж вздохнете как следоват! Небушко вон какое разъяснилось!..

И правда, в узкие окна подвала было видно небо — совсем посветлевшее, высокое; со двора после ночного дождя несло влажным воздухом, сладковатой гарью рокочущих грузовиков.

— Ну-ка, ребятушки, — ласково поторопил он. — Давай, милый, вставай сюды вот, к дощечке. Поудобней вставай, чего ты мнешься!..

Кирпичная стена была закрыта дощатым щитом: вроде как дверь сарайки, только сильно подырявленная, замаранная кровью и белыми потеками.

Из глаз Маслова беспрестанно бежали слезы, будто луку нанюхался, но, повинуясь ласковому голосу Прикащикова, он неуверенно, как во сне, мелко и опасливо ступая, подошел к щиту и встал спиной к нему, переводя жалобный взгляд с Губаря на Курцова, с Курцова на Карпия.

— Ну, милый! — сказал Прикащиков таким тоном, будто учил мальца держать молоток или пилу. — Зачем тебе так? Не надо!

— Не хочу, — прошептал Маслов. — Простите!

Прикащиков крепко взял его за плечо и повернул лицом к стене. Потом подбодрил и Райхинштейна.

— И ты вставай, милок. Ништо, поместитесь!

Райхинштейн встал было, да шатко, на полусогнутых, и тут же начал сползать, корябая щекой занозистые кровавые доски.

— Годи! Годи! — Прикащиков подхватил его под правую руку, удержал, и Карпий снова позавидовал, как ловко и сдержанно, без боязни и нервов он ведет дело. — Держись-ка, паря! Стой, говорю! — И быстро отшагнул в сторону, окидывая практикантов сощуренным веселым взглядом: — А ну-ка!

Наган дернулся в руке, и Карпий всем существом, всеми жилками организма почувствовал и понял, что первая его пуля ударила в затылок Маслова: это именно от карпиевского выстрела Маслов так вздрогнул и стал валиться, цепляясь руками за щит. Вот так! Вот так! — его пронзил яростный восторг, бешеная радость, от которой он чуть не закричал.

Райхинштейн тоже падал, и его затылок тоже был негусто окровавлен, и пока тела не повалились окончательно, практиканты, рыча и скалясь, успели выстрелить в них еще по нескольку раз.

— Вот и ладушки, — сказал Прикащиков, когда все стихло. Присел возле убитых, осторожно, чтобы не замараться, пощупал мертвые шеи. — Отмаялись, соколики.

У одного из окон был разумно приспособлен ворот и блок: канатная петля накидывалась на ноги, под мелодичное поскрипывание несмазанной оси тело вылезало в проем прямо под борт грузовика.

— Что ж, ребятки, — сказал Прикащиков, оглядывая их и лукаво щурясь. — С крещеньицем!

Когда практика кончилась, Карпия оставили при райотделе…

Поразмышляв, он постарался изложить самую суть:

«С такой же ответственностью я относился к делу и когда мне было поручено вести самостоятельную работу. Работа была сложной и даже опасной. Кто нерадиво относился к приказам наркомата и не выполнял установки руководства арестовывался и предавался суду как враг или пособник за либерально буржуйское к нему отношение. В той или иной степени».

Карпий вздохнул, почесал переносицу, напрягся и написал единым духом:

«В ноябре 1938 года ЦК ВКП(б) и СНК СССР в своем историческом постановлении вскрыли извращения имевшие место в работе органов НКВД свидетельствующие о подрывной деятельности врагов народа в самих органах НКВД а зоркий глаз первого чекиста — тов. Сталина сумел вскрыть особенности подрывной деятельности врагов народа в органах НКВД. Были арестованы враги народа Боцманов, Перегвоздин, Карасев, Петров, Мудашкин, Юранов, Шуберский и другие проводившие свою предательскую работу через массовые аресты и применение физических методов воздействия. Это словно прожектором внесло ясность на все что когда-то было под сомнением. Часть уцелевших от расстрела вышеуказанных «пособников» врагов новым руководством наркомата была освобождена как незаконно арестованные».

Он перевел дух и перечитал.

Да, было такое: некоторых освобождали. На них смотрели как на вставших из могил. Ведь уже шагнули за край, оказались по ту сторону… а вот поди ж ты — живы!

Впрочем, машина только немного сбавила обороты. Прежде она молотила на пределе возможностей, грозя вот-вот лопнуть, взорваться, разметать на куски все вокруг. А теперь маленько поутихла, стучала ровно, без напряга, без неистовства. Внутри она осталась такой же, принцип работы не изменился. Да и чего бы ей стать другой? Ну вот взять, к примеру, крупорушку. Можно на полную пустить, чтоб шарашила, пока не развалится. А можно в нормальном режиме. Дело только в скорости. На пределе — сорок мешков в день. А когда в нормальном ритме — только пятнадцать.