Андрей Волос - Предатель

— А мы вот так!

— Гамна!

— А укусите-ка!..

Эти яркие или мрачные гигантские полотна, на которых шагали феерично разодетые индусы, богато разукрашенные слоны с магараджами на спинах, на которых тянулись по горам в глубоком снегу несчастные войска или поп в черной ризе отпевал под тусклым небом целое поле обезглавленных голых покойников, — эти полотна действовали, как тяжелые кошмары горячки!

Допил, отодвинул кружку, полез за куревом.

Да, вот так в жизни все устроено. Так становятся художниками…

Чиркнул спичкой, пустил клуб дыма. Затянулся несколько раз, чтобы задурманить голову.

Верещагин!

Вот ведь был человек, а!..

Понесло зимой в Тибет, проводники бросили… и вот там-то, обмороженный, мучась дикими головными болями, кое-как держа карандаш в коснеющих пальцах, — что этот сумасшедший пишет в путевом дневнике? Что царапает на его промерзлых страницах?

Должно быть, насчет того, что до смерти остался только шаг? И что очень жаль так нелепо потерянной жизни?.. Или, может быть, что надо было денег проклятым проводникам больше посулить — глядишь бы, и не ушли?.. И знать бы раньше, что азиаты столь несусветно продажны и подлы, в жизни б сюда не сунулся!..

Это он пишет?

Нет, совсем иное:

Другой раз надобно придти сюда со свежими силами и сделать этюды всех этих эффектов, их увидишь только на таких высотах… Кто не был в таком климате, на такой высоте, тот не может составить себе понятия о голубизне неба, — это что-то поразительное, невероятное, краска сильнее всякого чистого кобальта, это почти ультрамарин с небольшою дозою кармина!.. Розовато-белый снег на этом фоне является поразительным контрастом.

Вот что он пишет: другой раз …

Сумасшедший не сумасшедший, но Василий Васильевич вправе был рассчитывать, что сможет выбраться за границу и в другой раз, и в третий, и в десятый…

Конечно, он не в СССР жил… иначе все было устроено.

А теперь какие Гималаи?

Мысли темнели и сгущались.

Теперь своей волей никуда не попадешь…

Размышляя, он немигающе и невидяще смотрел перед собой. На столе возле кружки лежала папиросная пачка. Он ни кружки не видел, ни папирос; только чувствовал, додумывая, как что-то сгущается в мозгу, наливаясь неприятной тяжестью…

И вдруг чья-то рука сунулась в круг его мыслей, окаменевающих вокруг папирос и кружки, и схватила пачку, мгновенно и грубо нарушив всю конструкцию; это простое движение оказалось неожиданно сокрушительным: сердце сжалось от неожиданности, и весь он содрогнулся — как будто лопнул канат или сорвалась струна.

— Да хорош! Свои надо иметь!..

Вскочил, чуть не повалив стул, нелепо оглянулся, приходя в себя; отшвырнул пачку, прошагал к дверям…

О бронежилетах когда-то давно, чуть ли не в семьдесят девятом, рассказывал Бронникову Мишка Пепловский. Откуда он сам о них сведения почерпнул — неизвестно, но только сидели они в ресторане ЦДЛ, допивали да покуривали. Кажется, в тот самый день, когда появилось правительственное сообщение. Новость мусолили повсюду с самого утра, Бронникову все это уже надоело, а Мишка никак не мог успокоиться, и вот теперь толковал за бронежилет: штука-де страшно надежная, держит выстрел в упор.

— Ну уж прямо в упор! — без азарта усомнился Бронников.

— С пяти метров — точно! — отрубил Пепловский. — Этих ребят, знаешь, тоже не голячком кидают. Не прошибешь! Давай. За мир во всем мире.

По ногам сифонило, на улице морозило, сыпал сухой снег, а тот, что уже упал, лежал сизыми пластами на карнизах. Запьяневший Пепловский бубнил о чем-то военно-героическом, и Бронников под аккомпанемент его россказней лениво пытался представить, как же все это бывает на самом деле.

В тех краях теплее…

Он попытался вообразить, как мглистой ночью грохнули траки — грохнули и заскребли во визгливому базальту кривошеих, отвратительно скользких дорог. Представил, как поползли колонны, похожие на гремучих фосфорных червей. Эхо их суставчатых содроганий падало с серпантинов, гуляло от обрыва к обрыву, и взъерошенные лисы-корсаки, проваливаясь в снег по брюхо и молотя его саднящими лапами, скачками неслись куда-нибудь в дальний сай, долго потом, улепетнув уже в глухие, от века безлюдные верховья, прижимали уши и опасливо помаргивали, уставившись из-под куста в шелестящую тьму ночного снегопада и прислушиваясь к дальнему гулу.

Наверху тоже гудело, накатывало волнами. Очевидно, что-то чрезвычайно громоздкое и тяжелое с усилием перемещалось там, в мути беспросветных чернот и туманов, но не было видно в облаках ни блика, ни луча, ни отсвета багрового бортового огня. В салонах вибрировали металлические скамьи, горели неяркие сдержанные лампы. Свет их позволял дремать, и в полусне множество разных картин и воспоминаний слеталось к людям, по-извозчичьи сутуло сидящим на этих скамьях. Гул тек все дальше и дальше к югу — туда , за вершины невидимых гор, за путаницу хребтов, в области, лежащие далеко за пределами обыденного воображения и существующие более на картах, нежели в действительности. Когда они, эти области, постепенно приближаясь, оказывались наконец прямо под рубчатыми подошвами ботинок, под дюралевым полом, и всякая вертикаль, опущенная от любого из сидящих на вибрирующей скамье, должна была неминуемо упереться в их пределы, лампы вспыхивали ярче, распахивался люк и чужая промозглая ночь принималась в нем полоскать и биться, опасно заплескивая порог. Все встряхивались, ежились, начиналось побрякивание пряжечек, проверяемых напоследок нервничающими пальцами. Ноги на рифленом полу подбирались, словно кошачьи лапы, пружинили мыски. Рев и свист ломились в люк, норовя слоистыми пальцами порвать его овальную ротовину. И вот случалось что-то неуловимое — рявкал ревун, время останавливалось, перечеркнутое взмахом резкой ладони, и тогда люди начинали медленно падать в черноту чужого ветра, беззвучно ахая и плавно пропадая в скользящих мимо сиреневых предрассветных вихрях; они ступали в провал друг за другом, и ночь подхватывала их, унося на ледяных крыльях; они ложились в стеклистые струи и в абсолютном безмолвии напряженных донельзя нервов крутились в них, судорожно прижимая металл к теплому черепашьему панцирю бронежилета; время включалось, и тогда они рвали кольцо…

Впрочем, может быть, теперь и колец-то никаких нет. Может быть, теперь парашюты сами раскрываются. Так или иначе, он легко мог представить себе косые пунктиры десанта, гуляющие по обрывчатому небу.

Бронников положил погасшую папиросу на край полной пепельницы.

— А если в живот? — спросил он.

— Конечно, если в живот, — сказал Пепловский, глубоко затягиваясь и щурясь. — Нет, конечно, если снизу в живот… Радости мало.