Андрей Волос - Предатель

Однако, судя по всему, разговор был доверительный, дружеский, в каком разница в одежде не имеет существенного значения.

— Тебе бы лекции читать, — с доброй усмешкой заметил крепыш. Мельком посмотрев на часы, незначительно ерзнул: не вставая и еще, видимо, не собираясь сделать это, а просто заранее приуготовляя мышцы к будущему действию.

Павел Романович вздохнул и побарабанил пальцами по полированной поверхности.

Ничего имеющего отношение к жизни на столе не было, одни лишь предметы канцелярского обихода: невзрачный чернильный прибор, из квадратного каменного стакана которого торчали карандаши и самописки, дырокол, десть писчей бумаги слева и нескольких пустых папок с завязками справа. Даже пепельница, как предмет чуть более человеческий, куда Павел Романович, щурясь, стряхивал пепел со своей быстро тлевшей сигареты, располагалась не на столе, а на широком подоконнике слева.

— Ребята шаровые из Кабула возят, — ни к селу ни к городу сообщил он (видимо, ответив неконтролируемому потоку собственных мыслей).

— Возят, — согласился Сергей Степанович. — Еще как возят. И другое кое-что можно. Свечи, колодки. Я летом десять крестовин, три пары передних колодок… шаровые не попер, ну их, и так битком было.

— Десять крестовин? — задумчиво повторил Павел Романович. — Загнал?

— Ну да.

— По четвертному?

— По четвертному.

— Жалко, мне не сказал, — вздохнул Павел Романович. — У меня передняя стучит. Знаешь, так: дзень.

— Оттуда сейчас черта привезти можно. Было бы на чем. Там у них сейчас вольница. Не то что мы…. Помнишь, как в январе восьмидесятого улетали?

Павел Романович не поменялся в лице и не крякнул, а только снова пробил пальцами негромкую дробь. Было такое дело, улетали — через несколько дней после устранения Амина. Неожиданные события, связанные со штурмом дворца Тадж-Бек, смешали карты: самолет оказался забит ранеными; при попытке отстоять имущество два каких-то психа из спецгруппы пошвыряли коробки на бетон ВПП. До сих пор стоял в ушах гром взрывающихся кинескопов. В конце концов пришлось покинуть борт… и торчали потом два дня в промерзшем посольстве. В общем, история чрезвычайно неприятная, вспоминать ее подробности Павел Романович не хотел, а потому скрипуче произнес, как бы подводя черту теме:

— Да уж…

— Спецпочтой много не притаранишь, так они знаешь что? Под груз «двести» стали мастыриться. На прошлой неделе просочилась информация. Борт сел, его в «Чкаловском» придержали перед разгрузкой. Объявили досмотр. А их встречать понаехало: как будто не «двухсотых» притаранили, а партийно-правительственную. Люди все в чинах, начали возмущаться — какой досмотр? зачем досмотр? по какому праву досмотр?..

— Кто конкретно был-то?

— Не знаю. Кто бы ни был, все-таки отодвинули. И прямо на полосе шесть гробов вскрыли. В двух «двести», в остальных шмотки.

Павел Романович пробил пальцами суровую дробь и сказал:

— Эпоха распада.

— Не говори. Афган сейчас — золотое дно… А знаешь, как называлась операция, когда Амина грохнули? «Шторм триста тридцать три».

— Да ну?

— Отвечаю. Кудряво, а? Я еще понимаю, если б она называлась просто «Шторм»! Шторм и шторм. Буря. Буря и натиск. Необоримая сила. Спасайся, кто может… Или, положим, «Шторм шестьсот шестьдесят шесть». Вообще беда — дьявольские силы, безжалостное уничтожение, всеобщий кирдык. Никаких надежд. А?

— Пожалуй…

— Но триста тридцать три?! Почему именно триста тридцать три? Триста тридцать три бойца участвовали? Или триста тридцать три танка? Какому умнику, вообще, это в голову могло прийти?

Павел Романович криво усмехнулся и покивал.

— Почему тогда не тридцать три тысячи триста тридцать три? Или триста тридцать три тысячи триста тридцать три? — не унимался гость. Он безнадежно махнул рукой, а потом сказал, упираясь ладонями в коленки: — Ладно, пойду. Заболтались.

Павел Романович тоже встал. Обменялись рукопожатием.

— Давай. Всех благ. Заглядывай…

Утром прошел сильный дождь, ветер по-собачьи яростно трепал тополя, срывая с них клочья лаковой листвы. Лужи сплошь усыпала желто-серая труха сережек. Небо снова темнело: необычно теплая, шумная непогода собиралась с новыми силами.

Павел Романович открыл форточку зарешеченного окна пошире — оттуда несло щемящими запахами битой зелени, прели, горьковато пахло древесной корой и немного бензином… а уличный шум долетал в форме округлого уханья и дальнего гула.

Снова сел.

Казалось, разговор чем-то его расстроил или как минимум озаботил; во всяком случае, физиономия приняла выражение скептической задумчивости; впрочем, через минуту Павел Романович вздохнул, как будто отгоняя от себя неприятные мысли, взял трубку телефона, набрал несколько цифр, а когда ответили, бросил коротко:

— Заходи.

Сам же пощелкал ключом сейфа, открыл дверцу, пошарил и достал папку, на которой было написано по-печатному:

ГЮРЗА

Через минуту в дверь постучали.

— Товарищ полковник, здравия желаю! Капитан Веревкин по вашему…

— Заходи, заходи, — махнув рукой, полковник в одном жесте слил как приглашение занять место напротив, так и желание прервать доклад, излишний при тех доверительных и неформальных отношениях, что существовали между ним и вошедшим; однако при первых его словах не смог сдержать едва заметного одобрительного кивка, а махнул уж потом, когда убедился, что дело идет заведенным порядком.

Капитан — широкоплечий, высокий, ясноглазый (темные волосы зачесаны со лба назад, справа от макушки серебрится седая прядь), тоже в штатском, кроем и качеством похожем на облачение полковника, придвинул стул и сел, глядя на начальника внимательным взглядом чуть сощуренных серо-зеленых глаз.

— Посмотрел я твое донесение, — сказал полковник с усмешкой. — Вот штукари, а!

— Штукари — это, Павел Романович, не то слово, — ответил капитан. — Лучше было бы сказать — фокусники. Фактически факиры!

Павел Романович покивал.

— Хорошо ты их застукал, хорошо! — с удовольствием сказал он; капитан Веревкин польщенно кивнул, принимая похвалу и признавая свою заслугу в том, что именно он застукал штукарей за подразумеваемым сейчас полковником занятием.

— А что рассыпа́ли?

— Ну я же говорю: прах, — капитан развел руками. — Натурально.

— Прах! С колеса обозрения! Чей прах?

— С этим полная ясность, — сказал капитан. — Гражданин Колчин рассыпал прах отчима. Тот умер месяц назад в девятнадцатой городской больнице. Кремирован. Документы в порядке. Завещал, должно быть…

— Как писатель Симонов, — кивнул полковник.

— Да, Павел Романович, — вздохнул капитан. — Примерно как писатель Симонов. Но сами понимаете: как правило, отщепенцы люди небогатые, — в его голосе звучало смиренное уважение к бедности. — Писатель Симонов мог себе самолет позволить. А у этих кишка тонка. По этой причине воспользовались «чертовым колесом».