Андрей Волос - Предатель

Увязая в снегу, брыкаясь, опрокидывая сани и ломая оглобли, обезумевшие от ужаса кони бросились под пулеметными очередями в разные стороны. Прошив русло раз, летчик пошел на новый круг. Пули снова крошили лед.

К третьему заходу обоз рассеялся, все еще живое попряталось в чаще; пронесшись напоследок над разбитыми санями и трупами, пилот весело покачал плоскостями и ушел на Усть-Усу.

Захар бессильно тряс кулаками, грозя небу. Ведь знал, знал!.. Одна из штурмовых групп должна была напасть на аэродром и пожечь два стоявших там самолета. Да ни черта не вышло: аэродромная вохра, хоть и застали врасплох, не дрогнула; пришлось уйти под огнем несолоно хлебавши… еще и одного из своих потеряли…

Закопав в снег убитых, провозившись дотемна с восстановлением порушенного и не найдя в лесу дороги, позволившей бы уйти с оказавшегося столь опасным русла, заночевали. Еще затемно снова двинулись по реке в надежде все-таки найти какой-нибудь въезд в чащу. Чуть развиднелось — опять налетел самолет, толково и расчетливо обстрелял их на бреющем полете, вернулся, еще и еще раз полил свинцом…

— Хватит, — согласился Марк.

Варлуша уже пристроился с винтовкой между двух лежавших вкрест лесин: срубил мешавшие сучья, сунул ствол в подходящую амбразуру. Изредка стрелял куда-то — похоже, так же бесцельно, как и затаившиеся где-то за деревьями осаждавшие.

Пули по-прежнему посвистывали; встречая ветку — щелкали; сочно шлепали, попадая в ствол.

— Не щадят боеприпас, — осудил Шептунов. — Палят в белый свет как в копеечку… Марк, огонь разводить?

— А что ж, — Рекунин пожал плечами и хмыкнул: — Нам скрывать нечего…

Они споро настригли длинных, в человеческий рост, чурбаков, сложили нодью. Обильный дым горящей хвои расползся по засеке, потом и древесина занялась, потеплело. Шептунов набил снега в котелок, присунул к жару.

— У меня в сарайке печечка была, — сообщил он, невидяще глядя на языки огня. — Баба доймет, пойдешь, бывало, печечку растопишь, на попоны завалишься… хорошо!

— Сейчас не полезут, — сказал Марк.

— Не полезут, — так же обыденно согласился Захар.

— А ночью надо сторожиться.

— Это верно…

Ему самому было странно, до чего все спокойно и ровно происходит — как будто не умирать в этой пропахшей дымом, обретшей свойство мирного жилья засеке они собрались (причем умирать скоро — в течение суток как максимум, и то если не придет им в голову подтянуть, например, артиллерию), а жить-поживать. Перспектива их жизни была такой же куцей, как, примерно, перспектива жизни полена или буханки хлеба. Но это почему-то не волновало.

Он попытался вспомнить, когда исчезли чувства, всегда прежде более или менее живо просыпавшиеся при мысли о смерти… После первого авианалета? Самолет оставил по себе четверых убитых, шестеро тяжело раненных… и Марк приказал добить. Двое просили сами… ну а куда? Тащить с собой — до следующего выезда на реку, до следующей встречи с самолетом? Или оставить умирать в лесу?..

Нет, в тот день страх еще был.

Или второй ночью, когда пропала караульная группа из трех урок и одного колхозника-коми?.. Василий Обметов требовал расстрела командира отделения, к которому относились дезертиры. Они втроем стояли у саней. Захар возражал: Володя Акульчев, командир злосчастного отделения, был в деле с самого начала, входил в число тех двух с небольших десятков человек, что готовили восстание. Он не виноват, что эти четверо оказались под его началом!..

Должно быть, Марку не хотелось солидаризироваться с Василием, клокотавшим своей чекистской яростью; но и оставить дело без последствий, как тогда ему, наверное, казалось, было никак нельзя. Марк колебался не дольше минуты, а потом, холодно посмотрев на Захара, кивнул: отдал Акульчева…

Василий объявил общий сбор. Выведя Акульчева со связанными руками вперед, прокричал что-то об ответственности, об общей цели. И выстрелил Володе в затылок.

А при следующем налете его самого прошило несколькими пулями, и Захар, в груди которого с момента гибели Акульчева никак не рассасывался горький комок, вдруг успокоился, как будто смерть Василия Обметова, бывшего чекиста, а ныне смелого повстанца, лежавшего теперь с быстро остывшим на морозе лицом в новом, но сильно попорченном свинцом и кровью полушубке, была не единичным явлением той стихии, носителями которой все они являлись и в которую в конце концов тем или иным способом должны были окончательно погрузиться, а неким актом высокой и чистой справедливости.

Точно, именно после этого…

Вот боли не хотелось, это да. Все прочее — не волновало.

— Несладко им там, — заметил Фима Авербух.

— Кому? — не понял Марк. — Где?

— Да солдатикам в лесу… в шинелях-то. Морозно.

— Нашел кого пожалеть, — удивился Рекунин. — Себя пожалей.

— Что себя жалеть, — вздохнул Фима.

Марк досадливо махнул рукой.

— Ну тебя!.. Провиант взяли из саней?

— А как же.

Однако когда дошло до дела, обнаружилось, что провиант-то взяли, а спирт в спешке забыли, и он — почти нетронутый ящик пол-литровых бутылок — так и стоит там, если, конечно, как оптимистически заметил Авербух, еще не все побило шальными пулями.

— Типун тебе на язык! — возмутился Шептунов. — Марк, я схожу!

— С ума сошел?!

— Да ничего! Не заметят! Я быстро!

Захар помог ему выбраться наружу с тыльной стороны засеки, и Шептунов с легким шорохом растаял в голубых сумерках.

Минут через десять он и впрямь появился обратно — весь в снегу, белый, будто полярный медведь: полз на карачках, волоча за собой весело погромыхивавший ящик.

— Побили! — задыхаясь, все повторял он, когда Захар пособлял перевалиться обратно. — Чтоб его самого так побило!.. Ни хрена не побили! Их, родимых, пуля не берет!..

Захар невольно усмехнулся: жизнь продолжала плести свои диковинные и смешные петли, как будто не зная, что ей вот-вот кончаться: надо же такому случиться — спирт забыли. И надо же такому в башку прийти: Шептунов пошел и притащил — как будто не на смерть сходил, а в огород за огурцом!..

Похоже, веселье жизни в том и состояло, что она ежесекундно готова была на какие-то фортели, перемены, ошибки; в том и состояла, что ломала все планы и расчеты.

Каков был первоначальный, многажды проговоренный, несчетное число раз продуманный замысел? Охрану повязать средь бела дня — в четыре пополудни. Отвести пару-тройку часов на сборы, на агитацию ошеломленных зэков: без спешки разъяснить каждому, каков план, каковы основания полагать, что он приведет к победному концу. Человеку нужно какое-то время, чтобы привыкнуть к мысли о свободе. Свобода манит, когда вдали, но распахни двери — и узник в ужасе забьется под нары…