Мишель Фейбер - Дождь прольется вдруг и другие рассказы

Что до нее самой, она предпочитала сидеть под крышей, слушая коротковолновый приемник, поддерживая в доме порядок, читая книги и ожидая телефонных звонков. Пустыни Иванка избегала еще и в стараниях не дать обостриться своему хроническому конъюнктивиту. И уж тем более не хотелось ей подцепить глазной герпес, приобретший в этой стране характер эпидемии. У всех бхаратанцев глаза были налитыми кровью, гнойно-желтыми, млечными от катаракт, и потому Иванка не чувствовала себя здесь такой уж не приспособленной к жизни. Раньше она часто в шутку говорила Ивану, что единственное место, в котором белки ее могли бы вновь поздороветь, — это Пештский район Будапешта с его правильной химической смесью свежего восточноевропейского воздуха, выхлопов «трабантов» и алкогольных паров. Вне Венгрии она без глазных капель и шагу ступить не могла, временами замирая в самых странных, самых неудобных местах, чтобы закапать под веки. Как-то в Лос-Анджелесе, на выезде из парковки супермаркета, ей довелось живо припомнить страх перед милицией, донимавший ее в последние прожитые в Венгрии недели: откуда ни возьмись вдруг выскочили полицейские, размахивая оружием и крикливо требуя, чтобы она легла ничком на землю. Потом уж выяснилось, что полицейские, увидев, как она закапывает лекарство в глаза, сочли ее наркоманкой. В другой раз, во время собеседования, которое Иванка проходила в надежде получить работу, она вдруг резко откинула голову назад, отчего рот у нее приоткрылся под действием сил земного притяжения, и выдавила себе на глазные яблоки несколько целительных слезинок. «Ижвините», — неразборчиво проурчала она: напряженная шея не позволяла ей толком справиться с собственным голосом. Впрочем, работу она получила, и не только по причине красоты этой самой напряженной шеи. Иванке сходило с рук практически любое поведение — благодаря победительным манерам, умению обращаться с людьми и выговору, мгновенно выдававшему в ней иностранку, на которую распространяется принцип презумпции невиновности. Во всяком случае, в Америке. Здесь, в Бхаратане, она была м’гени для африканцев и неверной для арабов — морской свинкой среди африканских кабанов.

Она скучала по оставленным в Сиэтле подругам. Временами, когда Иван разговаривал с кем-то из чиновников о генетической конституции кактусов или казуарин, ее донимало желание оказаться в кафе с Уинни и Фран, послушать, как они болтают об искусстве или государственных пособиях.

— Куда разумнее завозить сюда что-нибудь вроде некрасивых, но способных пережить засуху окотилл, чем высаживать миллионы маков, которые зацветут лишь после дождя, — доказывал Иван. — Маки отлично выглядят на фотографиях «Нэшнл джиографик», однако почву они не связывают, млекопитающим в пищу не годятся, а спустя неделю от них и вовсе следа не останется.

Ну да, конечно, все это замечательно, — думала Иванка, — однако как будут чувствовать себя сами пересаженные сюда окотиллы?

Ивану, похоже, было все едино, где жить — пусть даже нигде, лишь бы ему не мешали применять и совершенствовать навыки, приобретенные в избранной им научной области. Собственно, это, считала Иванка, составляло одно из его достоинств. Пусть и честолюбивый, он не был помешан на успехе той разновидности, что непременно требует определенного дома, марки машины, сорта шампанского, городского района. Его цели лежали далеко за горизонтом, возможность достижения их оставалась почти неосязаемой, однако, продвигаясь к ним, Иван готов был довольствоваться малым и не чурался развлечений.

По крайней мере, таким он был дома, в Сиэтле. Здесь, в Бхаратане, Иван казался куда более увлеченным своими исследованиями, забывшим, что в жизни есть и еще кое-что, — иными словами, менее падким до секса.

С каждой проходившей неделей все возрастала вероятность того, что Иван проведет весь день и половину ночи в пустыне, со своими калькуляторами и приборами, а ей придется довольствоваться в постели чтением книг. Когда же из Японии пришли ящики с новым оборудованием (для чего, Господи Боже?), Иванке пришлось привыкать еще и к отлучкам Ивана в пустыню, занимавшим по трое суток кряду…

— А как насчет того, чтобы время от времени увлажнять мой маленький кактус? — поддразнивала она мужа, и тот с готовностью откликался на это предложение, если, конечно, оказывался рядом.

Что касается Лидии, одиночество и отсутствие внимания со стороны отца у нее, похоже, никаких возражений не вызывали. В последние два-три года, и это самое малое, она демонстративно отдавала предпочтение отношениям, которые можно поддерживать, беседуя по телефону или перекрикивая шум усилителей в ночном клубе. О возможности спокойного общения с другим человеческим существом Лидия судила по тому, сходит ли ей при этом общении с рук любимая майка, выпущенная к выходу альбома «Соскребая зародыш с колес», — на майке был изображен распятый Христос, под которым значилось: «Надумал слезать, слезай и молись!». Безошибочный тест этот выдерживали немногие.

Иванка, в очередной раз попытавшись понять, кто и что представляется по-настоящему важным ее завязшей в своей субкультуре дочери, вспомнила, что у той осталось в Америке подобие ухажера, юноша по имени Стиво. И потому как-то утром спросила у Лидии, мрачно сидевшей над завтраком, вертя в пальцах письмо от него:

— Ты скучаешь по Стиво?

— Наверное, — ответила та.

— Вы действительно были близки?

— Да, конечно, — сказала Лидия. — Устойчивые отношения. Мы даже музыку слушали с общего плеера — ну, типа того, что один наушник у меня, другой у него. Такие вещи обращают людей, вроде как, в единую личность.

— А что тебе в нем нравилось больше всего?

— Да я не знаю. Наверное, — она проказливо улыбнулась, — то, что он идиотских вопросов не задавал.

В одном Лидия и бхаратанцы были схожи — сказать, удалось ли тебе повергнуть их в смущение или поймать на лжи, было невозможно. Краснеть чернокожие бхаратанцы, насколько понимала Иванка, просто-напросто не умели. А Лидия, добиваясь готической бледности, намазывалась так густо, что никакому румянцу пробить ее белила нечего было и пробовать. Конечно, пот, коим она обливалась, подолгу гуляя под яростным солнцем, смывал верхний слой белил, однако, если Лидия и возвращалась домой раскрасневшейся, краснота эта сохранялась лишь до часа, в который она отправлялась в постель.

Никого в Бхаратане Зильбермахеры особо не интересовали — исключение составлял Ральф Кравиц, армейский переводчик, которого Небеса, похоже, послали им, чтобы они не утратили приобретенных дома навыков общения с людьми. Как это ни удивительно, Кравиц пару лет проучился на биолога и, стало быть, обладал запасом знаний, позволявшим ему спорить с Иваном. Кравицу нравилось изображать «адвоката дьявола», отрицать полезность Ивановой работы. Иванка же слушала их споры с великим удовольствием, поскольку мужа они распаляли пуще и пуще, а это не давало ей забывать о том, почему она его все еще любит. После визитов Кравица Иван всегда был особенно хорош в постели, к тому же визиты эти радовали Иванку и тем, что давали ей повод принарядиться — дабы понять, не мог ли и Ральф оказаться, в другом мире и в другое время, мужчиной, которому захотелось бы затащить ее в койку.