Кэтрин Хайд - Пурпурное сердце

А ему самому есть ли что вспомнить? — задается он вопросом. Был ли у него студенческий бал? Была ли у него в школе девушка? Почему он больше скучает по прошлому Уолтера?

Он может предположить только то, что воспоминания Уолтера каким-то образом связаны с его собственными, и именно это объясняет тот унизительный инцидент на пороге дома Эндрю, но сейчас он слишком измотан морально, чтобы мучить себя новыми вопросами и искать на них ответы. Он знает, что для понимания происходящего, если такое вообще возможно, логика не применима.

Он решает переночевать в своем фургоне.

Во сне он видит себя на берегу родного ручья играющим на саксофоне, к нему подходит Уолтер и тихо садится рядом.

Это высокий широкоплечий молодой человек примерно того же возраста, что и Майкл. Темные волосы, темные глаза, легкой щетиной пробивается темная борода.

У него подбородок с ямочкой, как у Кэри Гранта. Военная форма местами порвана.

Майклу кажется, будто он его знает. Или хотел бы знать, если этого еще не произошло. Он из тех, с кем можно познакомиться на автобусной остановке или за стойкой бара и тут же завести разговор, поскольку Уолтер располагает к общению.

У него очень темные карие глаза, почти черные. Они многое повидали, эти глаза.

Майкл прерывает игру на саксофоне и жмет руку Уолтеру. Рука у него теплая и крепкая.

Майкл говорит:

— Я все испортил.

— Нет, — отвечает Уолтер, — ты отлично справился.

— Вышла какая-то путаница. Ты говорил, мне будет понятно, что делать.

— Ты все сделал правильно.

— Ты хочешь сказать, что больше от меня ничего не требовалось?

— Абсолютно ничего.

— Так что теперь все в порядке?

— Будет в порядке.

Удовлетворенный беседой, Майкл вновь берется за саксофон, звучит мягкая и печальная мелодия.

Уолтеру, похоже, нравится сидеть и слушать. Потом он ложится на землю, подложив руки под голову, и устремляет взгляд в облака.

Музыка звучит красиво, как никогда прежде.

Я вовсе не собираюсь оправдывать Эндрю и просить прощения за его поведение. Я лишь хочу рассказать вам, каким он был в дни нашей дружбы.

Конечно, в чем-то он, сегодняшний, такой же, каким был прежде. Вам просто нужно узнать его.

Скажем, по тому эпизоду в госпитале. Где я сейчас нахожусь. После эпизода с пулей-убийцей. Да, я понимаю, что сбиваю вас с толку, но, видит Бог, я этого не хочу. Так вот, это не имеет никакого отношения к тому случаю, когда мне снесло полбашки. Все случилось за несколько недель до того, как мне окончательно изменила удача. Я не люблю вспоминать то время, поэтому опущу самые страшные подробности.

Он навестил меня в первый же день. Во всяком случае, в первый день, когда я пришел в себя.

Я подавлен. Это результат ранения, но он еще не знает об этом, как, впрочем, и вы. Депрессию усугубило и то, каким я увидел свое тело сегодня утром, когда меня переодевали. Первые впечатления после случившегося. Первое по-настоящему серьезное ранение.

Зрелище не для слабонервных.

Такое впечатление, будто ваше тело собрано заново — гладкое и ровное, каким оно и должно быть. Хотя вы об этом никогда и не задумывались.

Первое, что я говорю, завидев его на пороге больничной палаты:

— Эндрю! Господи. Я думал, ты погиб.

Я словно вижу перед собой привидение.

Он отвечает: «А черт, меня убить невозможно». Потом мы молчим, не зная, что сказать друг другу.

Странная штука — мы ведь с ним старые друзья, а часто бывает так, что нам не о чем поговорить. Затем он, видимо что-то вспомнив, спрашивает:

— Так ты все-таки завалил того парня?

— Какого парня?

— Ну, за которым погнался.

В этом весь Эндрю. Я ведь никогда не говорил ему, что погнался за парнем. Он сам нарисовал для себя картину происшедшего.

Что до меня, так мне всегда приходилось подпевать его небылицам.

Поэтому я говорю:

— Ну, двоих я подстрелил у входа в пещеру, а потом, как видишь, мне самому надрали задницу.

Он смеется, позволяя моей шутке стать концовкой рассказа.

— Что ж, двоих — это хорошо. Отличная работа.

Меня так и подмывает попросить его заткнуться, но я сдерживаюсь.

Видите ли, еще одна причина моего угнетенного состояния — воспоминание о том, как я уложил двух япошек выстрелами в спину. Мне самому удивительно, что на меня это так подействовало, учитывая, для чего мы здесь находимся.

Я впервые в жизни убивал. Это не должно было иметь значения, ведь я убивал врага, и тем не менее мысль об этом не дает мне покоя. Разве японские матери не плачут, когда их сыновья не приходят с войны? Об этом как-то не думаешь поначалу, но потом приходится. Никто ведь не готовит тебя к таким моральным испытаниям. Да и как возможно подготовить? Хотел бы я знать.

Я никогда, никогда не поделюсь с ним этим. Тем более что он и сам не знает, что с этим делать. Лучше выбросить все из головы.

Как бы то ни было, он не позволит мне унывать. Эндрю считает своим долгом морально поддержать меня.

Он выкладывает передо мной стопки писем из дома. Наверняка это его заслуга.

Мой брат Робби рассказывает о своей бейсбольной команде, о том, как он отразил двойной удар. Раньше ему это никогда не удавалось, хотя мы упорно тренировались. Я безумно люблю этого малыша, но, признаться, он не рожден спортсменом. Может, на этот раз ему повезло. А может, врет без зазрения совести.

Мать пишет о моих знакомых ребятах из Оушен-сити и его окрестностей, которые тоже ушли на войну и пока что живы и здоровы. Это якобы лишнее доказательство того, что у нас с ними общая судьба. Как будто плохое может произойти с кем угодно, только не с выходцами из Нью-Джерси. Только с теми, кого мы не знаем.

Отец на семи страницах рассказывает о магазине скобяных изделий. Можете себе представить? Чтобы такой сюжет был достоин семистраничного рассказа? Во всяком случае, мне это совсем не интересно.

К тому же не хочется надолго отвлекаться от главной темы своего повествования.

Кейти прислала мне целую страницу с маленькими наклейками. Изрисованную сердечками и прочей ерундой. Она, как всегда, немногословна, удивительно, как ее вообще уговорили на это. Не всякий умеет писать письма.

Взять хотя бы меня.

Как сговорившись, все постарались быть веселыми, из каждой строчки так и брызжет оптимизмом. Кажется, без внимания не оставлен ни один пустяк домашней жизни.

Очень скоро мне уже невмоготу читать их. Не знаю почему, но от писем на душе еще хуже.

Эндрю приходит каждый день и вываливает мне на кровать новую порцию писем. Я складываю их на пол.

Он говорит: «Ну ты даешь. Даже не собираешься читать их?»

Я отвечаю: «Потом, когда ты уйдешь».

Звучит так, будто я дорожу каждой минутой нашего общения, и для него этого достаточно. Впрочем, он бы все равно не принял никакого другого объяснения.