Кэтрин Хайд - Пурпурное сердце

Он опять слышит влюбленные нотки в своем голосе. Эти предательски милые интонации. Когда он смотрит на нее, его сердце переполняет нежность. А когда она отводит глаза, он снова рассматривает ее лицо, замирая от волнения. Никогда еще он не испытывал подобных ощущений. Но если Мэри Энн тому причиной, тогда о чьем сердце идет речь? И возможно ли выбрать из двух сердец? Нет, все это определенно выше его понимания.

— Помнишь, — продолжает она, — как однажды вечером мы столкнулись с теми людьми? На пляже.

— С какими людьми?

— Ну, с собакой. То есть в тот раз они были без собаки. Но мы знали, что это их собака. Ты прямо спросил у них, почему они не держат ее во дворе. Помнишь?

Майкл на мгновение хмурит брови. Он силится вспомнить, но не может. И качает головой.

— Нет. И что они сказали?

— Они удивились: «Элмо? Элмо такой милый». Ну, может, его звали не Элмо, а Арнольд или как-нибудь еще. Ты это не помнишь. Ладно. Потом мы гуляли по пляжу, было темно, нам казалось, что мы совсем одни, и ты меня поцеловал. Я запомнила, потому что это был всего третий твой поцелуй. А твой младший брат, как выяснилось, все это время следил за нами из-за камней.

Робби. Майкл помнит Робби. Ему одновременно больно и приятно вспоминать о нем — все то же странное ощущение.

— Он делал это без всякого злого умысла.

— Я знаю. Я не имела в виду…

— Он был хорошим мальчишкой. Окружающие не всегда понимали его.

— Я не хотела…

— Он смотрел на мир моими глазами. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Какое-то мгновение они молча смотрят друг на друга.

— Думаю, что да, — произносит она.

Майклу отчаянно хочется просто спросить: как там Робби? где он? и жив ли он вообще? кем он стал? Так и увяз в отцовской скобяной лавке? Но он не может выдавить из себя ни слова. Что, если ответ ему не понравится? Он чувствует, что плохие новости о Робби добьют его окончательно.

А потом его охватывает чувство вины и предательства, ведь у него есть всамделишный родной брат из его собственной жизни, Роджер, а он никогда не звонит ему. И хотя ему вовсе не хочется слышать что-либо плохое о Роджере, он знает, что его собственная жизнь не остановится от неприятных известий о брате.

И оттого, что ему никак не выбраться из двойного прошлого, на душе становится тошно.

Официантка приносит тосты по-французски. Она несколько дольше, чем положено, задерживается у столика.

— Майкл, — произносит она, — может, представишь меня? Наверное, это твоя бабушка, ведь с мамой мы уже знакомы.

Майкл представляет свою спутницу просто как Мэри Энн.

Когда официантка уходит, он говорит: «Я очень сожалею».

— Ты не виноват.

— Я знаю. Просто мне очень жаль.

Я в долгу перед своим младшим братом — мне нужно было уделять ему больше времени. Я это знал тогда, знаю и сейчас. Я был ему нужен. Как был нужен и себе самому, вот в чем проблема.

Странная это штука, семья. Вы вроде бы составляете одно целое, пытаетесь сосуществовать, но чего-то не хватает. И я никак не уразумею, чего именно. Взять хотя бы моего бедного младшего брата, который ждет чего-то от меня, а мне нечего ему дать. Это как пустота внутри вас, которую нечем заполнить.

Может быть, это неправильно, чтобы каждый был сам за себя. Но ничего с этим не поделать, такова жизнь.

Не подумайте, что я стремлюсь говорить загадками.

Тяжелее всего для меня вспоминать тот день когда я заявил матери, что не намерен заниматься магазином. Робби, зайдя на кухню, слышал наш разговор. Я даже не знал, что он рядом. Он часто проделывает такие штуки. Мне даже кажется иногда, что он человек-невидимка.

Я сказал матери, что, вернувшись с войны, уеду в Калифорнию. Причем не объяснив, зачем, почему, потому что и так знал, что мое заявление звучит глупо.

Она в этот момент наполняет специями солонку и перечницу, никак не реагируя на сказанное. Поначалу. Потом она смотрит на меня, но не произносит ни звука. И без слов смысл ее взгляда понятен. А я не вправе смолчать. Я должен защитить себя. Это закон семьи.

— Он справится, — говорю я, сознавая, что это ложь. Он не справится. Во всяком случае, моему отцу это не под силу. Он скоро умрет.

И вот тогда я замечаю Робби, стоящего в дверях кухни. Никогда не забуду выражения его лица. Это для меня самое тягостное воспоминание. Это то, что я хотел бы исправить, будь такое возможно. Я пытаюсь сказать ему что-то, но он выбегает из дому. Я бросаюсь следом за ним, но не могу отыскать его. Ищу в гараже, в дупле дерева. Ищу в нашем, в соседских дворах. Потом иду в город, ищу его в библиотеке, в магазине, в галерее. Я знаю, что непременно должен найти его, сказать ему нечто важное, так что стараюсь изо всех сил, хотя на тот момент у меня нет ни малейшего представления о том, что ему говорить.

Наконец я сдаюсь и возвращаюсь домой.

Робби в моей спальне, лежит на кровати, уставившись в потолок, оклеенный астрономическими картами. Созвездия. На них можно смотреть часами.

— Тогда я должен это сделать, — говорит он.

Я присаживаюсь на краешек кровати рядом с ним. У него свирепый взгляд, у моего Робби. Глядя на него, кажется, будто он постоянно готов к драке.

— Ты ничего никому не должен.

— Магазин называется «Кроули и сыновья». Он заказал вывеску, Уолтер. Можно, конечно, замазать букву С, но мне все равно придется взять дело в свои руки.

— Он может замазать все, кроме своей фамилии.

— Нет, это невозможно, — говорит Робби. — На вывеске будет слишком много пустого места. Ты должен остаться и работать в магазине вместе со мной, Уолтер.

— Я не могу.

У меня есть свои планы на жизнь. Я хочу стать кем-нибудь. Уверен, и Робби этого хочет. Но ему еще придется научиться говорить «нет» в свое время и по-своему. Это будет тяжело, поверьте мне, я знаю. Но сделать это за него я не могу. Впрочем, я всегда буду чувствовать себя виноватым, потому что услышать «нет» во второй раз намного тяжелее, и мы оба это знаем. У нашего отца только двое сыновей.

— Пожалуйста, — просит он.

— Я не могу.

— Что же для тебя важнее?

Не могу же я сказать ему, что мультфильмы, поэтому отвечаю! «Жизнь».

— Только не решай ничего до конца войны, ладно? Может быть, война все изменит.

— Нет, не изменит.

— Обещай мне, что не будешь принимать решение, пока не вернешься домой.

— Если вернусь, — говорю я.

Это я зря сказал. Он бросается вон из моей комнаты, из дому. Возвращается лишь в сумерках и не разговаривает со мной три дня.

Я оставляю у него на подушке записку: «Я подожду и приму решение после войны».

Он все равно не разговаривает со мной. Но пишет мне ответную записку: «Никогда больше этого не говори».

Не думаю, что он имеет в виду мои слова насчет магазина и переезда в Калифорнию. Более того я уверен, что дело совсем не в этом. Он имеет в виду произнесенное мною «Если». В нем моя ошибка. Одно из тех роковых слов, что звучали тогда в моей голове.