Эрвин Штритматтер - Избранное

— Ну, что, уважаемая, уж не собираетесь ли вы остаться здесь и заняться пчеловодством?

Она вскочила и обняла его. От соприкосновения с прекрасным они стали раскованнее. И рано встающих обитательниц домов на церковной площади, перетряхивающих постели, охватил сладострастный трепет, а может быть, благонравный ужас: «Нет, вы только посмотрите на этого хрыча с его девчонкой».

Старый город ожил, и молодожены, осматривавшие здания и каменные ограды, сами стали для других достопримечательностью.

В девять они поднялись на башню святого Петра. Это была высокая башня, и журналист снова доказал себе при подъеме по винтовой лестнице, что он такой, каким должен быть рядом со своей молодой женой. По пути встречалось много темных ниш, она боялась проходить мимо них и тесно прижималась к нему. Она интуитивно заботилась о необходимых его легким и сердцу передышках, хотя и надувала обиженно губы, если он не целовал ее, нежно прильнувшую к нему.

— Милая, — говорил он ей, как ребенку, когда замечал ее обиженный вид, переводя дух и поступая так, как ей хотелось.

Смотрительница башни пила свой утренний кофе, глядя в чашку, которую держала на коленях. Ей надоел этот ни для чего не пригодный вид, открывающийся за перилами. Она уже много месяцев не спускалась вниз на церковную площадь и давно отказалась бы от этого места, если бы отцы города не приняли решения предоставить в ее распоряжение лебедку. С помощью этой лебедки она опускала вниз корзину для провизии, и люди покупали для нее все, что́ она просила. Чем дольше старая женщина сидела там, наверху, ела, переваривала пищу и собирала с туристов по десять пфеннигов за подъем на башню, тем неподвижнее и угрюмее она становилась. А перед репортерской четой открывшаяся даль предстала во всей своей новизне. Фотокорреспондентка могла теперь сверху увидеть кроны цветущих лип.

— Вот, значит, как выглядят эти пчелы, когда садятся на соцветья липы, — сказала она.

Дались ей эти пчелы, подумал он, и был рад, когда она его спросила:

— Хотел бы ты жить со мной здесь, наверху?

Он хотел бы.

— Чтобы ты была рядом и эта даль перед глазами!

Одновременно он подумал об открытиях, которые еще не сделал в свои пятьдесят лет, и усомнился, сможет ли он сделать их с этой башни. Но она была так благодарна, что он не отказался жить с ней наверху, и снова обняла его. Он увидел, как смотрительница башни сплюнула, но это могла быть просто косточка из вишневого пирога, который она ела.

— Теперь я вижу Тюрингские горы, — сказала молодая женщина, — хочешь верь, хочешь нет!

Не было ли в этом скрытого намека? Или он слишком чувствителен сегодня? Почему он должен ей не верить? Он тоже видит их, как и она, так по крайней мере он сказал. И когда пристально всмотрелся туда, где она видела горы, ему на самом деле показалось, что он различает их где-то там, внизу, если это только были не облака…

При спуске он молчал. Ему не давали покоя мысли о пчелах и горах. Он вспоминал, достаточно ли убедительно притворялся, и думал о том, что ему уже самое время начать делать свои открытия. И теперь она напрасно ждала его поцелуев в темных нишах.

В кафе, куда они зашли наконец поесть, к нему после первой чашки кофе вернулась та веселость, которую он ощущал ранним утром. Они шутили друг с другом, фантазируя о том, как они будут жить наверху, на башне святого Петра.

— Нет, пожалуй, ничего не выйдет, — сказала она.

— Почему же?

Его чувствительность пробудилась вновь. Может быть, она вспомнила о том, как он тяжело дышал, когда они поднимались на башню?

— Ничего не поделаешь, — ответила она, — представь себе, у меня начнутся схватки и надо будет очень спешить!

— Ты не веришь, что я на руках снесу тебя вниз? — Он даже бровью не повел, сказав это. Она была тронута, сжала его руку. А он подумал, что все хорошо обошлось, вполне хорошо.

Ему захотелось выпить стаканчик вина, и он поискал глазами кельнершу, которая их обслуживала. В старом подвале конюшни, приспособленном под кафе, было три или четыре кельнерши.

— Не она ли это стоит позади в розовой блузке?

— Да, эта!

Он подозвал кельнершу и, когда она подошла, увидел, что на ней не розовая блузка, а белая, белая в больших красных горошинах. Он испугался и перевел взгляд на свою молодую жену. Ему почудилось, будто она все время исподтишка наблюдала за ним. Однако сейчас она смотрела в сторону, и он не был уверен, не отвела ли она глаза нарочно, как делают, когда не хотят видеть поражения другого.

Все время, пока они пили вино, эти вопросы мучали его. Он снова замолк и подумал: что, если это и есть те открытия, которые ему теперь суждены?

На обратном пути из города он то и дело украдкой посматривал на свою молодую жену. Ему хотелось верить, что все осталось по-прежнему, что она радуется поездке, но когда она заговорила о своих впечатлениях от старого города, он почувствовал себя задетым.

Позднее он утешал себя мыслью, что ничто, даже ребенок, не скрепляет брак так прочно, как совместная работа, а она-то ведь у них была, действительно была, и все же он возвращался из старого города менее уверенным, уже без торжествующего чувства, с которым туда въезжал.

Четверть гектара песка за домом — картофельное поле. Старый Адам сажает, поливает, убирает картофель, иначе ему не прокормить двух свиней, замурованных в свинарнике. Картофель циркулирует по свиным внутренностям, превращается в навоз, который старый Адам разбрасывает по полю, чтобы посадить в него новый картофель.

Он кормит кур, пасет гусей, пилит и колет дрова для печи, ежедневно таскает от колодца в ста метрах от дома по десять, а то и по двадцать ведер воды, вода превращается в помои, и он снова выносит ее вон. В саду и на огороде он разрыхляет лопатой слежавшуюся землю, сажает и пропалывает овощи, орудуя ножницами, наводит порядок среди фруктовых деревьев, окуривает на них цветы, чтобы защитить их от весенних заморозков, присматривает за внуком, норовящим выкинуть очередную сумасшедшую штуку, помогает соседям, говорит мало, предпочитая размышлять, а стало быть, делает больше, чем может показаться. Таков старый Адам.

Гуси — жаркое, кутающееся в перья будущего тюфяка, переваливающееся на розовых лапках. Почему они не улетают на Мартинов день? Ведь у них есть крылья. Но человек приручил их, вывел и выкормил. Он отучил их летать. Проклятое двуногое, человек!

Он устроил так, что жизненный путь курицы от цыпленка до суповой миски вымощен ее собственными яйцами, он заставляет ее откладывать яйца в ящики и корзины, таскает их из-под самого ее гузна, и она уже не удивляется, находя в своем гнезде постоянно всего лишь одно-единственное яйцо. Ох и хитрец, этот человек!