Александр Любинский - Виноградники ночи

Кружила пленка. Быстрее кружилась жизнь.

Дверь отворилась, и возник новый гость. Он был высок и тучен. Одет в просторную холщовую рубаху и парусиновые штаны. Голову его украшала широкополая соломенная шляпа. Сквозь заросшее бородой лицо проступал приплюснутый нос. Колючие маленькие глазки метнулись к образам. Осенил себя крестным знамением, повернулся к Марку и Герде.

— Мир вам! — проговорил он низким голосом, и поклонился.

Привстав с кресла, Марк кивнул головой. Герда стояла за креслом, разглядывала пришельца.

— Вы позволите?…

Не дожидаясь ответа, пододвинул табурет, осел на него, обмяк, сложив на животе руки, покрытые порослью жестких волос.

— Грустно, очень грустно посещать дом сей, когда хозяина его уже нет на свете.

(Эта фраза была произнесена на вычурном библейском иврите. Прекрасный иврит демонстрировали спустя десятилетия выученики спецшкол КГБ, по разным причинам посещавшие страну.)

Марк молчал.

— Сказано: прах ты и в прах возвратишься — продолжал посетитель, по-видимому, нимало не смущенный тем, что застал здесь Марка. — Жаль только, когда происходит это по воле людей, а не по божественному установлению.

— Да, — сказал Марк.

— Я не спрашиваю, с какой целью проникли вы в дом покойного. Я не собираюсь делать из этого проблему, но хотел бы сказать, что дом и все, что в нем находится, принадлежит местной православной общине. И пребывает под защитой закона.

— О, да! — сказал Марк. — Мне просто негде было переночевать.

— Я понимаю. И вижу, что вы — человек серьезный. Если судить по личности того, кто был здесь до меня.

— Вот как? Вы профессионально работаете.

Герда хохотнула.

Гость устремил на нее взгляд цепких глаз:

— Эта дама должна присутствовать при нашем разговоре?

— Уйди, — проговорил Марк, обернувшись к Герде.

Герда медлила.

— Уйди! Поверь, это лучше для тебя!

Пожала плечами; не глядя на мужчин, с гордо поднятой головой вышла из комнаты.

(Здесь я должен прервать повествование и, дабы не быть превратно понятым, кое-что пояснить: я сторонник женского равноправия, но не одобряю крайности феминизма. В наш век разница между социальными ролями полов стала почти незаметна, и это плохо. Женщины теряют женственность, мужчины — мужественность. Однополые браки и вовсе стирают последнюю грань. Возможно, такова тенденция развития общества. Но мне — чисто эстетически — жаль: женская красота неотделима от изящества, хрупкости, нежности, и вот-вот уже станет столь редка, что мы сможем наслаждаться ею лишь на картинах старинных художников. Герду оскорбило нежелание собеседников отнестись к ней как к ровне, но мужчина по природе своей склонен оберегать и защищать женщину, и Марк поступил как настоящий мужчина.)

Между тем рассвело. Марк выключил свет и настежь распахнул железные створки ставен. Подошел к гостю. Тот привстал, протянул Марку мягкую ладонь.

— Отец Никодим, настоятель Александрова подворья, что в Старом городе.

— Марк, — сказал Марк и снова сел в кресло. — Насколько я понимаю, вы не с теми ребятами из России?

— О, что вы! Это бандиты! — вскричал отец Никодим. — Они явились, чтобы отобрать у нас последнее! Они покушаются даже на… на… на собор! Да, да, они хотят захватить все, что осталось еще от Русской православной миссии! Но мы это им сделать не позволим!

Помолчал, достал широченный платок из кармана штанов, вытер вспотевший лоб, снова спрятал в карман.

— Я хочу, чтобы вы знали: мы всегда были лояльны к любой власти. К любой! Мы не устраиваем заговоры, не стремимся упрочить здесь чье бы то ни было влияние, поскольку — на все воля Божья — своего государства у нас уже нет… На Святой земле мы представляем лишь общину верующих.

— Но почему вы это говорите мне?

— Думаю, с вами… Вернее, с теми, кто за вами стоит, нам вскоре предстоит иметь дело. Вы молоды и глупы, а, значит, победа будет за вами.

— Ха! Это вы серьезно?

— Вполне.

Вдруг неподвижное тело отца Никодима всколыхнулось, словно дрожь пробежала по нему.

— Послушайте! — проговорил он, и, отделив от живота руку, протянул ее к Марку, — послушайте, отдайте бумаги! Недобросовестный священнослужитель спрятал их, желая, видимо, с выгодой продать. Но они принадлежали не ему, а церкви!

— Что?..

— Глупая женщина принесла их сюда, не зная, что вы здесь находитесь.

— Но откуда вы… я…

— Вам они ни к чему! Это купчие — документы на недвижимость. Зачем они вам? Вы же не собираетесь после того, как захватите власть, покушаться не церковное имущество! Отдайте бумаги тем, кому они принадлежат, не берите грех на душу!

Марк подошел к окну. День только начинался, но из сада уже накатывал жар.

— А вы смелый человек. Если пришли сюда один… И у вас хорошие осведомители.

— С Божьей помощью… Мне сообщили, что Христя направилась сюда… Мы давно за ней следим.

— Может быть, вы даже знаете, кто убил отца Феодора?

— Зачем вам это… Оставьте нам.

— Ладно. Эти ваши русские дела… Разбирайтесь сами.

Марк исчез за дверью соседней комнаты и, вернувшись с бумагами, (о существовании которых читатель уже знает), протянул их отцу Никодиму.

С неожиданной резвостью для столь грузного человека тот вскочил с табурета, схватил бумаги, стал торопливо листать.

— Это есть… И это тоже… — бормотал он по-русски. — Но кое-чего не хватает! Вы все отдали? — проговорил он, переходя на иврит.

— Вашего мне не нужно.

Отец Никодим молчал, сверля Марка буравчиками-глазками.

— Вы все равно не сможете этим воспользоваться!

— Я не знаю, о чем вы говорите.

— Ладно. Разберемся…

Сунул бумаги в карман своих безразмерных парусиновых штанов.

— Спасибо за помощь, — сказал.

И вышел из комнаты.

Она ходит по дому — и молчит. Переставляет стулья, с грохотом моет посуду на кухне. Она делает все это яростно, словно сражается с невидимым противником, хочет доказать ему что-то. Ее тяжелый неподвижный взгляд иногда скользит, не останавливаясь, по нашим лицам. «Тея, — говорит отец, — ты можешь, наконец, успокоиться? Перестань шуметь! У меня всего один день, я имею право отдохнуть?» Не отвечает. «Ноги!» — вскрикивает она вдруг, и мы послушно задираем ноги на диван, на котором сидим, — и она также яростно и молча трет тряпкой, уничтожая следы наших тапочек на мокром полу.

Она оживает только с приходом гостей, смеется, кокетничает, поет. Какая очаровательная женщина! Она словно вырывается под софиты из тусклого мирка, в котором живет. В этом мирке она каждый день ездит на работу на другой конец огромного города, весь день, не поднимая головы, считает какие-то цифры, возвращается вечером — усталая и злая, и ее неподвижные темные глаза, не замечая, смотрят мимо меня. Нет-нет, она делает все, что должно. Более того, она чувствует в сыне то же стремление — поверх барьеров — вырваться куда-то, что-то резко изменить, и это ее беспокоит. Он талантливый? Тем хуже. Не нужно высовываться. Это опасно. Порывам нельзя давать воли! «На безрыбье и рак рыба», — выговаривает она ему, словно бьет по голове. И это его стремление вечно забегать вперед, читать книги не по возрасту, размышлять о чем-то… Почему он все время сидит, сгорбившись, под торшером в кресле, и читает? Это так неполезно! Лучше бы пошел погулял. И вот, приходится задерживать взгляд на сыне, тревожно вздрагивать…