Александр Любинский - Виноградники ночи

— Да-да… И что? Сорвалось?

— Нас предали!

Разжала его сведенные пальцы, взяла стакан.

— Ты знаешь, кто?

Выпрямился, взглянул в упор.

— Да!.. Но как они узнали и про документ?

Поднялась, поставила стакан на стол.

— И что ты намереваешься делать?

— Не знаю…

Снова села рядом. Положила руку на его плечо.

— Послушай меня… Уезжай. И поскорей. Не надо отвечать ударом на удар.

— Почему?

— Потому что ты устал… Очень устал. Я даже думаю, что все эти игры не для тебя.

— Я не могу вот так просто — уехать…

Повернул к ней погасшее лицо.

— Как я ненавижу этот город! Здесь каждый норовит ударить в спину…

— Это Восток.

— Именно!.. Но ведь есть еще Европа… Правда?

Провела ладонью по его волосам.

— Какой же ты еще маленький!

— Почему?

— Потому, что ты хочешь убежать от самого себя.

— А ты разве не хочешь?

Отдернула руку. Встала. Прошла в спальню. Вернулась с подушкой и пледом. Сложила на диван.

— Отоспись. А завтра видно будет.

— Это вечное завтра, завтра, завтра… Как там у…

— У кого?

Но он уже спал, свесив голову на грудь.

Я не смог дозвониться до нее — ни утром, ни вечером. Обычно она выходила гулять перед сном: делала круг, подолгу отдыхая на расставленных по периметру двора скамейках. Но к девяти она должна была прийти. Я звонил снова и снова — она не отзывалась. Потом начались короткие гудки, словно она без устали разговаривала с кем-то…

Я вызвал такси, и уже через полчаса своим ключом открыл дверь ее квартиры. Было темно.

— Мама! — сказал я, — мама!

И зажег свет.

Она лежала на диване; испуганно смотрела на меня.

— Господи, — выдохнула она. — Как хорошо, что ты приехал! Ничего не понимаю… Ужасная слабость!

На полу рядом с диваном лежала телефонная трубка. Я поднял ее, положил на рычаг. В квартире, как всегда, было прибрано и чисто, и лишь она сама, беспомощно распластавшаяся на съехавшей на бок подушке, нарушала эту чистоту.

— Надо ехать в больницу.

— Ты думаешь?! Может, обойдется?

— Я не могу подвергать тебя риску и оставлять дома на ночь.

— Не знаю… Не знаю… Но у меня нет направления!

— Я уверен, что тебя оставят.

— А я нет!

— Ты просто боишься. Ей-богу, ты ведешь себя как маленький ребенок!

— Ладно… Не сердись…

Я приподнял ее, она опустила ноги. Я принес ей платье из спальни, она сняла халат, кое-как втиснулась в платье, и я расправил его на бедрах и коленях. У нее было гладкое молочно-белое тело женщины, всю жизнь тщательно следившей за собой.

— Лучше бы ты был девочкой.

— Что поделать…

— Должна была родиться девочка… Ей бы сейчас было… да, она была бы моложе тебя… восемь лет… на восемь… да-да!

Она разговаривала тревожно и быстро, спотыкалась; не доканчивая одно предложение, начинала другое… Но глаза были все те же: большие, немигающие, и ничто не отражалось в их темной глубине.

А про девочку я уже слышал не раз. Даже вспомнил, как ездил с отцом в какой-то роддом в Сокольниках. Мы оставляли передачу санитарке, выходили во двор, заглядывали в окна… «Вон, вон, видишь маму?» — говорил отец, и указывал пальцем куда-то вверх. Но я видел за стеклом только серый размытый профиль. Было много снега, и сильный ветер морозил щеки, когда мы шли назад, к метро.

Под ее неумолчное тревожное верещанье я собрал пакет с бельем, положил в сумку документы и паспорт. Вызвал такси. Я едва оторвал от дивана ее округлое маленькое тело; дотащились до двери. Я погасил свет и закрыл дверь.

…Снова ударили колокола. Яков поднял голову от книги и взглянул в окно: день стоял молочно-белый, над городом летели растрепанные облака, и в их разрывах проступала — исчезла, и снова появлялась синева. Вот уже несколько дней колокола не умолкали; бодро и радостно гремели, перебивали, заглушая друг друга. Одно Рождество спешило на смену другому, будто Он мог дважды явиться в мир в течение двух недель. И это никого не удивляло.

Но я неправ: вот ведь, Яков поднял голову от книги — и прислушался, и удивился… Человеку, находящемуся в центре событий, не пристало удивляться, но книга была о других временах и других людях, и, оторвавшись от нее, Яков — вдруг — вернулся в свой век.

Всю неделю в Храме Троицы шла служба, которая должна была завершиться сегодня торжественной Всенощной. Отец Владимир не выдержал бы нагрузки, если бы к нему на помощь не прибыл дьякон из какого-то монастыря под Иерусалимом. Вместе они несли на своих плечах тяжесть этих дней. Как сообщали газеты, которые Яков по долгу службы должен был читать, некие злоумышленники (вспоминая, Яков печально улыбнулся) дважды под покровом ночи пытались проникнуть в Храм и нанести ущерб алтарю и богослужебной утвари. К счастью, они неизменно встречали отпор со стороны охранявших здание прихожан…

Комментаторы отмечали также, что в этом году Рождество проходит без особых эксцессов. Не то что на Пасху, когда в ночь нисхождения Божественного огня в Храме гроба Господня произошла драка: на следующее утро газеты пестрели фотографиями дрожащего старичка в белых одеяниях, окруженного разъяренной толпой. В руках его — факел с Божественным огнем; вокруг — орущие, перекошенные от ненависти лица. Старичка отстояли греки, — они в кровь избили армян, которых греки не допустили к Божественному огню. Но, как справедливо отмечали комментаторы, это было ничто в сравнении с еврейско-мусульманскими погромами прошлого года, которые начались после того, как мусульмане потребовали от евреев убрать навес и коврики для моленья возле Стены плача, а евреи не согласились на это наглое требованье. Краткие сообщения о неудачном нападении боевиков «Эцел» на военнослужащих армии Его Величества, отмечавших Рождество в ресторане «Семирамис», Яков на следующий же день выписал на отдельный листок и передал Генриху.

Он снова склонился над книгой. Это была «История лангобардов» Павла Диакона, выпущенная до октябрьского переворота в Питере и какими-то таинственными путями достигшая магазина мара Меира, чтобы — в конце концов — очутиться у Якова на кухонном столе. …Более тысячи лет назад варвары полонили Италию и, казалось, до основания разрушили древнее ее устройство. Но всего через три поколения ростки цивилизации снова пробились сквозь толщу пепла. А в следующем столетии превратились в цветущий сад… И это чудо совершили потомки тех людей, которые могли лишь громоздить до неба горы трупов… Но что бы стоили они, если бы в толще их, в их вонючем, кровавом, страшном месиве не вершили свой подвиг любви — спасали, обогревали, лечили, наставляли собственным примером, проповедовали свет среди, казалось бы, непроглядной тьмы — монахи, священники, папы… Так хранили они едва теплящееся пламя, не давая ему погаснуть, но вошли со временем в силу, приобрели безграничную власть, и — стали предметом оскорблений и насмешек. «Совев, совев, олех а-руах, вэ эль свиватав шав а-руах»… Кружится, кружится, движется ветер, и на круги свои возвращается ветер… Кажется, так… Яков потянулся к книге, открыл на закладке, сверился: все точно — память его пока не подводит.