Александр Любинский - Виноградники ночи

Вскочила, торопливо развязала фартук, бросила на стул. Отошла к окну.

Так она стояла, отвернувшись, ожидая, что он подойдет. Но ничего не произошло. В окне посверкивала лампочка. Казалось, она висела на ветвях пихты — по ту сторону стекла.

— Тебе надо где-то скрыться, — сказал он.

Обернулась.

— Я никуда не пойду! Это мой дом!

Встал, наконец; подошел, дотронулся ладонью до плеча…

— Поверь мне, это очень опасно.

Дернула плечом.

— Нет!

Обнял ее, и она почувствовала все его тело, охватившее, втянувшее ее в себя…

— Не надо так… Кто знает, что ждет нас завтра.

Повернулась, положила руки ему на грудь — то ли отталкивая, то ли привлекая…

— Я тебе и впрямь нужна?

— Разумеется! Подумай, где бы ты могла переждать… хотя бы, несколько дней.

— Это так важно?

— Очень.

Они по-прежнему стояли у окна, и лампочка посверкивала за стеклом, в глубине ветвей и ночи.

— Думаю, мар Меир сможет пустить меня… Он живет один… Я не очень его стесню.

— Он милый… Не возвращайся завтра домой. Хорошо?

— Да…

Он поцеловал ее в щеку — как ребенка. Снял руки с плеч.

— Я должен идти.

— Сейчас?!

Кивнул головой. Натянул пиджак, надел шляпу.

— Ты обещала, слышишь?

Она молчала.

— Я хотел остаться. Прости… Но я не могу подвергать тебя опасности… В любом случае — не паникуй и не отчаивайся… Я сам найду тебя.

Открыл дверь — исчез в ночи.

Я открыл глаза. Прямо передо мной в окне на фоне темно-фиолетового неба ярко горела звезда. Странно — раньше я не замечал ее… Или может быть, своими неведомыми, теряющимися во Вселенной путями она добралась, наконец, и до моего дома? Когда я впервые узнал о звездах? Это ведь должно было когда-то произойти… Да, конечно, в кинотеатре — летнем кинотеатре под открытым небом. Показ почему-то задерживался. Я сидел, прижимаясь к ней, чувствуя ее успокоительно-знакомый запах. Взглянул вверх — и увидел ночное небо, все в южных, крупных и ярких звездах. Никогда оно еще не казалось мне таким огромным, пугающе-прекрасным… И она сказала, что это такие пылающие шары. И они так от нас далеко, что свет идет к нам миллионы лет. Пока он домчится до нас, звезда, может быть, уже погаснет. Так что, вполне возможно, мы видим свет мертвых звезд. Я еще крепче прижался к ней. А папа сказал: «Тея, зачем ты пугаешь ребенка?» Он сидел по другую сторону от нее — как всегда отрешенно-молчаливый. А если и говорил, то только чтобы сделать замечание.

Залман-Залман, вот я и живу без тебя… Где ты сейчас? Уж точно, не в каменистой этой почве, на горе Гиват-Шауль, где запорошенные землей глаза уже не могут видеть свет мертвых звезд.

Вдел ноги в тапочки, прошлепал на кухню, открыл крышку чайника, налил воду, закрыл крышку, нажал на кнопку… И у меня есть своя орбита, и я кружу и кружу по ней. Только со временем она словно стягивается в точку. Как-будто сама моя жизнь удаляется от меня, и все, что произошло и еще произойдет, становится — почти — неразличимо.

Вода вскипела. Бросил в кружку пакетик чая, добавил кипятку (чай кончается, надо купить новую коробку, не забыть, ведь завтра — пятница). Да… Я ведь хотел съездить к ней, в ее старушечью комнату со старыми фотографиями на стенах, с мебелью, стоящей на тех же местах, что и при Залмане, будто прикрученной к полу, нельзя переместить ни на сантиметр, а то — того и гляди — всё рухнет.

В спальне натянул рубашку (здесь по ночам даже летом холодно), вернулся на кухню, сел у стола, пригубил чай… Вчера позвонил Тане. Захотелось услышать ее голос. Он не изменился, хотя она сама стала другой. Черты лица расплылись, и уже с трудом верится, что когда-то тонкая шея гордо несла точеную головку с тяжелым пучком каштановых волос. В последние годы в основном говорили о Кате, которая почему-то рвется назад… И что делать? Непонятно! В конце концов она уехала… Обсуждала мы и подружек с таниной работы. А все духовные поиски Тани, эти детские погремушки русской интеллигенции, свелись к покупке грошовых брошюр по скорейшему спасению души… Эти брошюры вытеснили с ее полки те книги, которые она со страстью покупала и обменивала на черном рынке советской эпохи.

А рядом — муж, который все пишет что-то и думает о чем-то своем, и это раздражает все больше и больше… Время подводить предварительные итоги. И они неутешительны.

С годами уходят прочь воспоминанья. И от всей жизни остаются какие-то крохи, пустяки. Почему-то помнятся поездки. Их и впрямь было много. Любили путешествовать… Это молодое неразумное желание ненадолго вырваться, сойти с привычной орбиты… Вот и допутешествовались до Иерусалима, чтобы здесь расстаться… Навсегда. Навсегда?

Он сидел, сжимая в ладонях кружку с остывающим чаем…

Он вышел на Невиим. Постоял, прислушиваясь… Медленно двинулся вдоль улицы, ожидая, что вот-вот, каждое мгновенье тени, затаившиеся в подворотне — в этой, или может быть, в той? — метнутся к нему… Но ничего не произошло. Миновал особняк Ребекки. Зайти к ней, предупредить? Нет, уже ничего не изменишь после того, как предыдущая операция сорвалась… Никто не поверит, не захочет поверить! Да и что у него есть, кроме подозрений?

Дошел до парадного, поднялся на второй этаж… Может быть, сейчас?.. Дотронулся дрожащим пальцем до выключателя… Вспыхнул свет. Комната была пуста.

Подошел к окну, прикрыл распахнутые настежь створки. Сел на стул возле стола. Снял пиджак, повесил на спинку стула, положил шляпу на стол. Передвинул стул так, чтобы видеть дверь… Невидимый поток уносил его, неподвижного. Он погружался все глубже… вздрагивал, разлеплял веки… Все та же комната. Ровный свет.

И тогда он потушил лампу. Вытянулся на кровати, прикрылся жестким войлочным одеялом, согрелся… И увидел в окне звезду: она горела прямо над ним, в пустоте зимней ночи… Невидимый поток уносил его, неподвижного, в завтра, которого он не знал, и он заскользил в неприглядную глубину, все быстрее, быстрее, и уже ничего не мог различить, так глубоко он нырнул, что выплыть — уже не осталось сил. На рассвете проснулся от холода. Звезда пропала, но он знал, что она еще — там.

Площадка, на которой раньше разворачивались автобусы зарастала летом травой, пробивавшейся сквозь трещины бетона. Тот автобус давно отменили, построили метро возле Онкологического центра, и автобусы теперь тянулись вдоль шоссе, перегруженные и усталые. Но по-прежнему вглядевшись вдаль, особенно зимой, на фоне снежной белизны можно было различить темный силуэт Коломенской колокольни.

Мы обживали комнату с плохо пригнанной форточкой (сквозь ее щели задувал ветер), со всеми шорохами за стенами и солнечными пятнами на полу; а ночью — свет фиолетового фонаря под окном он прочерчивал на потолке сквозную тень от занавески. Девочка плохо спала, часто просыпалась. Мы по очереди вставали к ней, до одури раскачивали кровать.