Александр Любинский - Виноградники ночи

— О чем вы?! Если вы что-то знаете…

— Знаю. Родители ваши погибли… тому уже месяца три. А дом и склады сгорели вчистую. Вы что же, нас за извергов считаете? Думали, скажи вы правду, не пустили бы на порог?

— Я… — произнес Шимон и замолчал, — я не хотел вас огорчить.

Странный звук, похожий на сухой кашель, прервал его: откинувшись на спинку стула и приоткрыв рот, Руфь — смеялась. Смех захлебнулся на полувздохе, и в тишине где-то на задворках отчаянно прокукарекал одуревший от жары петух.

— Слишком много смертей, а? Тесновато будет в аду, — сказал реб Нахман и, прикрыв глаза, положил кусочек сахара в рот.

— Все ты знаешь, — устало проговорила старуха, — всем нашел место, всех определил…

Реб Нахман выпрямился на стуле, обеими руками оперся на палку, зажатую между колен:

— Тяжелые дни, — забормотал он, глядя прямо перед собой, — тяжелые дни. А ночи еще тяжелее! К чему надрываться? Твой дом стоит на песке, и уже рушится кровля…

Шимон вздрогнул, поднял голову: с низкого потолка свисала клейкая лента, засиженная трупиками мух.

— Пфа! — вскрикнула старуха, и отечные щеки ее затряслись, — думаешь, ты обманул хоть кого-нибудь? Послушал бы, что говорят о тебе люди!

— Я не слышу их… — проговорил реб Нахман и прикрыл глаза.

— Да уж, лучше бы тебе их не слушать! Они говорят: старый Нахман выжил из ума, болтает невесть что! Но я-то знаю, ты никогда его не имел. Сколько трудов мне стоило пристроить тебя, сколько я угробила сил, и на тебе — он поругался с равви, он опять умнее всех!

— Глупая женщина, о какой должности ты говоришь? Никто не соблюдает субботу, не читает Тору, синагога пуста!..

— Перестаньте! — Руфь поднесла ладони к вискам. — Надоело! И при чужом человеке…

— Да? — проговорила старуха, поворотившись всем телом к Шимону. — Какой же он чужой? Пока он ест мой хлеб. И не известно, когда кончит!

— Хе-хе… — сказал Шимон, — хе-хе, — и, мучительно покраснев, дернул за ворот рубашки.

— О, я знаю, — проговорила Руфь нараспев, — вы пользуетесь нашей слабостью, вам доставляет удовольствие мучить нас!

Несколько мгновений старуха оторопело глядела на дочь.

— Я их мучаю… Да чтобы у тебя язык отсох! Сказать такое… Я, что ли, шляюсь как драная кошка по ночам? Да мне на улицу стыдно выйти… Да я уж и не знаю…

— Какое вам дело, мама? Что вы понимаете обо мне?

— Был бы хоть человек приличный!

— Ловля ветра, — внятно произнес реб Нахман и, достав из кармана платок, громко высморкался.

— Приличный?! — кричала Руфь, все более распаляясь. — Да какой приличный человек возьмет меня? Все, что я имею, это драное платье и картошка с луком! А вы еще заставляли меня учиться… Зачем?

— Кто ж виноват, что мы живем в такие несчастные времена… Я бы послала тебя в Киев…

— Ха! Как бы не так! Вы бы уж раскошелились! Да мы будем помирать с голоду, а вы не потратите и рубля из своей кубышки! Что так смотрите? Думали, не знаю?

— Мы копим на черный день — загнусавил реб Нахман, — складываем денежки в столбики, столбики кладем в коробочку, коробочку прячем в подвал…

Широко открыв рот, старуха заглотнула воздух, осела на стуле.

— Вы еще пожалеете, — проговорила она и обвела всех медленным взглядом, — не будет вам счастья и удачи не будет, и деньги не пойдут вам впрок!

… Ты приоткрыл глаза. С мгновенным изумленьем видишь окошко прямо перед собой — ах, да, это зеркало трюмо… Идет снег. Из сизой мглы едва проступают верхушки деревьев, и им навстречу по гладкой поверхности один за другим шагают розовые слоны, трубят, вздымая вверх колечки хоботов. Они уходят вдаль, теряются в бездонной глубине, где, не переставая, сыплет и сыплет снег.

— Проснулся? — говорит бабушка. — Вот и хорошо. Вставай-ка скорее.

Дед сидит за столом, щелкает костяшками счет. Я вижу серый хохолок его затылка.

— Шимон, — говорит бабушка, — неужели нельзя заняться делами чуть позже?

Он даже не поворачивает головы. Он слишком занят. Он составляет аккуратные столбики из серебряных монеток, плотно обертывает их бумагой, прячет в стол.

— Майн киндер, — говорит бабушка, — майн зун… Идем, я уже подогрела воду…

…Зачем он взобрался на крышу? Широкие грязные ступни его торчат из слишком коротких штанин. Он держит на коленях ящик. Свесив голову к плечу, почти касаясь длинным усом крышки, смотрит сверху вниз на Шимона.

— Черный день! — истошно кричит он вдруг, — черный день!

И постукивает по ящику, подергивает жирным плечом.

Шимон вздрогнул, приподнялся с постели… Гулко ухало вдалеке. Как хорошо он знал эти звуки! Целый год он бежал от них, а они преследовали его, гнали, травили. И теперь снова надвигались на него!

Торопливо оделся, перемахнул через подоконник, спрыгнул на землю… Кажется, гремит со стороны реки… Спотыкаясь в темноте, спустился к берегу. Да, так и есть грохочет за дальним лесом. Тянет гарью. Розовый отблеск лежит на воде. Круг сжимается, а он стоит в самом центре его с безвольно опущенными руками!

Треснула ветка. Обернувшись, он увидел двух парней, стоящих метрах в десяти от него.

— Кто здесь? — крикнул молодой голос.

— А! — проговорил другой, — я его знаю. Он у Нахмана живет.

— Мир вам! — хрипло сказал Шимон.

Выступили из тени. Знакомая тощая фигура, куцый пиджак… Давидка. Рядом — поменьше, в широкополой шляпе и сапогах.

— Ай, как вы меня напугали! — Шимон попытался усмехнуться, оборвал… Да у них винтовки, самые настоящие винтовки за спиной…

Сдернули с плеч, опустились на землю. Давидка подтянул острые колени к подбородку, обхватил руками; другой — швырнул шляпу в траву и, вынув из кармана папироску, закурил.

— Слышь, Давидка, — сказал он, — искупаться бы…

— Давай. Только быстро.

Отрывистый, ломкий голос.

— О, вода всю усталость смоет! — воскликнул Шимон и присел на корточки рядом с Давидкой.

— Верст тридцать отмахали, — гордо сказал маленький, стаскивая сапог и от нетерпенья подпрыгивая на одной ноге.

— Яцек? — Давидка вскинул голову, резко обернулся. — Как думаешь, успеют они?

— Конечно! Ночь впереди.

— Рано светает…

Умолк. Снова вскинулся.

— Что копаешься? Надумал купаться — иди!

— А, ну тебя…

Яцек зябко поежился. Переступая босыми ногами по траве, осторожно двинулся к реке. Шум раздвигаемых веток, всплеск, тишина…

— Я вот все думаю… — сказал Шимон, — все вот думаю… что ожидает нас, так сказать, в ближайшем будущем? Вы, я вижу, э… человек сведущий и энергичный…

— К чему тебе знать? — проговорил Давидка, не поворачивая головы. — Много знания — много печали.

— Это, конечно, так… Но, все-таки!

Скосив глаза, Давидка растянул в улыбке тонкие губы.