Франко Маттеуччи - Праздник цвета берлинской лазури

Впрочем, ее мысли все равно были заняты совсем другим. Баобаб казался безжизненным. Умберта часами сидела рядом с ним, тщетно пытаясь проникнуть в его душу. А дереву никак не удавалось очиститься от азотистых соединений, перекачать их к самым верхним ветвям. Его одолевало желание очиститься. Но, с другой стороны, к чему все эти витамины, если оно утратило интерес к жизни? К чему вся эта суматоха? Отправят ли его обратно в Сенегал? Конечно нет. Поэтому дерево замкнулось в бунтарском отречении, отказываясь расти дальше.

Умберта места себе не находила, баобаб заставлял ее лить горькие слезы. Ни на миг она не оставляла дерево без внимания.

Наконец для консультации пригласили университетского профессора Джулиани. Одного взгляда ему хватило, чтобы понять, в чем дело, и он немедленно обрушился на Альфонсо:

— А чем вы его удобряете?

— Жидким азотом.

— И как часто?

— Два раза в день.

— Вы что, с ума сошли? Вы же его уморите!

Красный от смущения Альфонсо скроил сокрушенную мину, хотя был уже сыт по горло этим баобабом.

— Вы его как резиновый шарик надули этим азотом! Так вы добьетесь обратного эффекта. Как бы он не засох.

Профессор распорядился на время прекратить впрыскивание химических удобрений.

Мало-помалу баобаб пришел в себя. Чтобы вернуться к нормальной жизни, ему хватило нескольких солнечных дней и немного воды, но горечь он сохранил на всю оставшуюся жизнь.

Пришло время представить графическим проект декорации. Руджери сидел перед монитором и наслаждался происходящим. Лучи света с экрана, как саблей, разрубали черты его лица, и оно казалось освещенной маской.

— В ночь представления ворвется ослепительный вихрь лазеров, они смешаются с огнями фейерверков. Новейшие технологии переплетутся с деревянными конструкциями, с пигментными красками, с театральным реквизитом восемнадцатого века…

За компьютером в глубине комнаты вырисовывался темный силуэт Замира. Юноша повернулся, и его глаза, обращенные к Умберте, молнией сверкнули в полумраке. От радости, что снова увидела его, девушка робко улыбнулась. Замир махнул ей рукой. Красота Умберты не нуждалась в косметике и освещала комнату. Замир, в голубом костюме, немного смущенный, был похож на ребенка на первом причастии. В тишину вечера потоком лились слова Руджери. В бокалах баккара отражалось мелькание экрана. Монитор во всех ракурсах демонстрировал трехмерную Навонскую площадь в блеске ее великолепия.

— Фонтан «Четыре реки и Нептун» Бернини будет воссоздан до мельчайших деталей, а о струях воды позаботится электроника.

Рассказ о будущем шоу не занимал Умберту. Взгляд ее был прикован к Замиру. Полумрак как бы отделял их от всех остальных, делал соучастниками странного, пьянящего действа, похожего на детскую игру в больницу под еще влажными после стирки простынями или на заговорщическое перешептывание молодых монашков во время мессы. Руджери с неизменным пылом продолжал комментировать ролик:

— Специальные устройства перенесут конструкцию на другой пространственный уровень…

На плазменном экране, среди звезд, декорация, подобно космическому кораблю, кружилась в танце.

— Для своих постановок я всегда тщательно подбираю цвета. В этом случае идею мне подал Замир, и я принял ее с восторгом. Мы используем то, что значимо именно для вашей семьи: цвет глаз хорошо всем вам знакомой девушки. Замир незаметно ее фотографировал, и — вот…

Внезапно на мониторе появился кадр с изображением глаз Умберты глубокого голубого цвета.

— По-моему, цвет глаз Умберты — это настоящая берлинская лазурь. Потрясающе.

Умберта поежилась, внимание ей совсем не нравилось. В недоумении она взглянула на Замира, тот широко, ободряюще улыбнулся. Глаза Умберты на мониторе разрастались, берлинская лазурь постепенно растворялась, вырисовывались все ее оттенки, от самых глубоких и мрачных до мерцающих светлых. Внезапно, как по мановению огромной кисти, в лазоревый цвет окрасился купол храма Гименея, перекликаясь с ночным небом. На миниатюрном небесном своде, одни за другими, следуя выверенной хореографии, выстроились отдельные звезды, созвездия и луна. У носа растроганного Манлио Каробби засеребрилась слеза.

Зажегся свет. Перекрывая аплодисменты, Руджери как будто продолжал декламировать монолог со сцены:

— Цвет глаз Умберты никого не может оставить равнодушным. Непросто будет передать в росписи все его удивительные оттенки. Посмотрим, как Замир справится с этой задачей.

Умберта, красная от смущения, никак не могла взять в толк, когда и где ее сфотографировали.

Когда восторги по поводу увиденного сменились тостами и звоном бокалов, Замир подошел к Умберте и заговорил тихо, чтобы не привлекать внимания остальных. Арабский акцент смягчал его итальянскую речь. Робко, как будто извиняясь, он протянул ей конверт с пачкой фотографий:

— Их еще много, здесь только самые удачные.

Была ли она оскорблена тем, что за ней следили, или же польщена явным интересом Замира, — Умберта сама не могла понять. Выбрав решение, подсказанное ей хорошим томом, она вежливо, но холодно поблагодарила и ушла к себе.

Руджери, кипя от ревности, испепелял юношу взглядом. Его любезность с женщинами выводила архитектора из себя. Этой ночью он с особой жадностью — как тот, кто любит и боится измены, — овладел Замиром. Замир, как всегда, повиновался. Он научился поддаваться, потакать во всем человеку, который держал его при себе, даря богатство, влияние, удобства роскошной, вольготной жизни. Дрожь и стоны Руджери придавали Замиру уверенности в том, что обуреваемый страстью архитектор никогда не оставит его. Однако ничто другое не могло бы гарантировать юноше столь же безоблачное будущее.

А в одной из соседних комнат Умберта разложила фотографии на постели. На них она была запечатлена в разное время суток и в разные дни: когда стояла рядом с вырванной ветром сосной, когда сеяла траву под баобабом, когда пересаживала розы. Замир, положив палец на затвор и прильнув к объективу, задерживая дыхание, запустил руки в ее жизнь, делая ее своей собственностью. Удивительно, но снимки, приостановившие течение времени, выдавали присутствие Замира тонким запахом смоковницы. Или гибискуса. Перебирая рассыпанные на кровати фотографии, Умберта присмотрелась к собственным глазам на первом плане, уловила в них оттенок грусти, легкую мутную рябь и подумала, что до сих пор не была счастлива. Будущее тоже не виделось в розовом свете. Похоже, она начинает влюбляться в голубого.

Сотье продолжал свои игры с Беатриче. Приучая девушку к телекамере, он снимал на цифровую камеру каждый ее шаг. Впрочем, ему не приходилось ни объяснять, ни просить: под направленным на нее объективом с 15-кратным разрешением Беатриче тут же с превеликой охотой расстегивала пуговицы на блузке и закидывала ногу на ногу. Она не искала укромных мест, темных углов: в полной посетителей пиццерии и на центральных улицах среди гудящих машин, на сверкающих иллюминацией мостах и на залитых дождем площадях, она демонстрировала голую грудь, виляла бедрами и все выше задирала мини-юбку. Камера Сотье буквально облизывала ее, льстиво подмигивая светящимся глазом, не отпуская ни на секунду. А в тот вечер, когда они особенно много выпили, Беатриче отважилась на большее и после мимолетного показа сосков и бедер устроила полноценный стриптиз. В абрикосовом платьице, босоногая, она изгибалась под темным небом на площади Дей Мартири, пока полностью не выскользнула из одежды. В пьяном угаре она начала танцевать, хаос поглотил ее, завлек в огромную воронку. Проезжающие включали радио на полную мощность, гулкие звуки басов оседали на темных ветвях деревьев, но она под наглую аргентинскую мелодию танцевала только для себя самой. Мужчины намертво прилипали к боковым стеклам автомобилей, желтые фонари освещали сотни лоснящихся лиц. Беатриче чувствовала себя повелительницей мира.