Владимир Корнилов - Демобилизация

Алексей Васильевич ходил из угла в угол, как в аудитории, и хоть говорил несколько другим тоном и другими фразами, все равно с удовольствием прислушивался к своему голосу и даже слегка сожалел, что никто его не слышит. «Ну, нет! Не стоит всерьез сердиться ему, доценту, надежде и гордости кафедры философии, Алексею Сеничкину, на этого балбеса, который-то и ни бельмеса (как сошлось в рифму, а?! Не забыть бы…) не соображает, и полагает, что философия — это наука для всех, стоит только немного поднатужиться. Балбес, неуч, не прочитавший даже того, что положено в их наробразовском, с позволения сказать, институте по ублюдочно-кастрированной программе. Дурак, который еле полз на тройках, без шпаргалетов не приходил на экзамены. Лентяй, которому место в этом Богом забытом полку, вдруг задумал тягаться с лучшими людьми нашего века. Сиротка!.. Все они, сиротки, такие… Только пригрей. Но Алексей Сеничкин не злодей. Черт с ним! Пусть идет в аспирантуру. Пусть не думает, что ему палки между спиц суют. Ничего. Обломают сивку… Пусть идет.

Может, дурь выбьют. В конце концов, складывать слова сиротка умеет. Фраза у него получается. По-настоящему, дурака надо было бы отправить с самого начала на филфак. Но он бы туда по конкурсу не прошел. А слог у него есть. Эта идиотская охламонская статья написана не без того, не без шарма».

— Это никуда не годится, — сказал доцент вслух. — Лучше всего порви. А то еще кто-нибудь прочтет и нагорит тебе по первое число. Может, особист у вас и болван — не раскумекает. Но наверх все равно пошлет, а там люди поумней, разберутся. Нет, честное слово, Борька, порви. А через неделю притаскивай чего-нибудь путное. Вот, на, — он вышел в кабинет, извинился перед женой и гостьей, открыл левую тумбу полированного стола и из нижнего ящика вытащил три брошюрки и одну переплетенную нетолстую рукопись. — Вот возьми, — сказал, возвращаясь в гостиную. — Через неделю притащишь. Передери как следует. Цитаты замени. Или место для них оставь — вдвоем заменим. Перепишем так, что сами Юдин, Митин и Константинов не докопаются. Ну, с Богом, братишка. Это тебе под силу. И не обижайся. Нельзя же кандидату в мастера садиться за доску против начинающего, который не бьет на проходе и о рокировке представления не имеет.

— Не скромничай. Ты уже гроссмейстер, — сказал лейтенант.

— Через неделю приволакивай и мы всё обтяпаем, — уже вовсе смягчился Сеничкин. — Ну, пошли. А то перед девочками неудобно.

Во время столь экспансивной лекции Курчев сидел на подлокотнике массивного кресла, весь красный, сразу от стыда, злобы, безнадежности и еще десятка других чувств, среди которых не последним была гордость: все-таки допек доцента. Но дверь в кабинет была прикрыта не плотно и гостья в клетчатой юбке наверняка слышала Лешкину истерику. И еще было обидно, что все старания пошли коту под хвост. И пущенная под конец снисходительность братца — дескать, передери, обтяпаем, — тоже обижала. В глубине души Курчев считал себя не глупее доцента. То, что Сеничкин писал, было вовсе «туши свет», хотя в своем клане Алексей Васильевич считался позволяющим себе вольности молодым философом.

Но то, что реферат, который Борис к концу этого злополучного дня в грош не ставил, вдруг привел доцента в почти неописуемую ярость, льстило. Правда, дверь ведь была закрыта не плотно и следовало внести коэффициент поправки на девушку в свитере.

Однако тон и манера разбушевавшегося доцента были менторские — и это раздражало. И никак не удавалось привыкнуть к мысли, что теперь-то уж всё. Хана. Кранты. Завтра надо являться перед ясные очи Ращупкина и — еще не ясно зачем — пред не менее ясные очи полкового особиста. И отстуканное послание в Правительство, где главным козырем была аспирантура, оказывалось чистым и бесповоротным враньем. Словом, безнадёга была полная.

— Значит, договорились? — спросил Алексей Васильевич, приоткрывая дверь в кабинет.

— Да иди ты… — прошипел Курчев.

— Самолюбие, — вздохнул Сеничкин-младший. — А я думал — ты джентльмен. — Он стоял стройный, тонкий, хорошо подстриженный, с короткой трубкой в зубах. Суженные по самой последней моде брюки, импортный пуловер, шерстяная рубашка без галстука. Вид домашний, но в то же время не распущенный. Мужчина, который не теряет лица в присутствии жены и любовницы. — Понимаю, неприятно. Но сдерживаться надо, старичек, снисходительно подбодрил Курчева.

— Да, конечно, — повысил голос обозлившийся лейтенант. — В наш век сдерживаться просто необходимо. В наш век, когда все дороги ведут к коммунизму, когда сфера господства…

— Что? Что? — сощурился Сеничкин.

— То самое. Я наизусть знаю, — нехорошо усмехнулся Курчев и, поднявшись с кресла, встал в позу Гамлета. Это он уже не раз проделывал в финском домике на потеху Гришке, Федьке Павлову и другим офицерам. Пожалуйста, — повторил, теперь уже прибавляя столько голоса, чтоб наверняка слышали за дверью.

«Нехорошо, — пронеслось в голове. — По-бабски это…» Но заряд злости был сильней этой робкой, хоть и трезвой мысли, и он стал выть, как актер из провинциальной самодеятельности:

— В наш век, когда все дороги ведут к коммунизму, когда сфера господства монополистического капитала все более и более суживается, завывал лейтенант, будто это была не грешная статья в философском сборнике, а душу раздирающие стихи, — американо-английские империалисты, панически напуганные гигантским ростом сил лагеря мира, демократии и социализма… для разнообразия лейтенант в этом месте перешел на сталинскую интонацию и даже выставил для убедительности полусогнутый указательный палец, — видят единственный путь к сохранению своей власти в новой мировой войне.

В море крови капиталистические вандалы XX века хотят потопить стремление простых людей к лучшей жизни…

— Ну, — сжал зубы доцент.

— Как отмечалось в резолюции совещания Информационного бюро коммунистических партий, состоявшегося…

— Это подло, — сказал Алексей Васильевич и вышел из гостиной.

«Опять ты в дерьме», — подумал лейтенант, оставшись в большой комнате.

Круглый стол и восемь стульев, полированная горка, заставленная чайным и столовым сервизами, вымеренные портновским сантиметром пейзажи на стенах и два слоновьих кресла презрительно обступали неудачника. Только телевизор, покрытый черным плюшем, был безразличен, как клетка с уснувшим щеглом.

— Ну что? Застрелиться теперь? — усмехнулся лейтенант. — Так наган сдал.

Он сел в огромное кресло и закинул ногу на ногу. Сапоги впрямь были страхолюдны.

— Лучше бы пожрал у заготовителя, — сказал вслух, внезапно почувствовав голод. Действительно, он обедал сегодня одним вторым, и то стоя на ногах и без хлеба.