Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2007)

Присутствие очевидной повторяемости смущает. Кажется, что происходит сжатие авторского художественного пространства, обозначаются границы поэтики. После прочтения целого “сборника” анекдотов (надо признать, смешных), выложенного в книге, и мелькания очередных слоганов нехотя задаешься вопросом: контролирует ли сам писатель оригинальность материала?

За счет такой конкретной переориентации читателя на “Generation ‘П‘” книга напоминает то ли комментарии типа “Заметок на полях „Имени Розы””, то ли очередной кирпич эпопеи наподобие “Гарри Поттера”. В первом случае это разочаровывает, поскольку определенно обедняет пространство интерпретации “Generation ‘П‘”: автор четко растолковывает и что такое зиккурат, и как на него надо подниматься, и кто такие халдеи, то есть занимает определенно лидирующую позицию, отталкивая читателя.

Во втором случае, с аналогией “ГП”, все еще более очевидно, поскольку композиционно произведение — фэнтезийный роман воспитания. Имя Гарри Поттера появляется уже в самом начале книги; главный герой “Ампира” — обычный одаренный мальчик из небогатой семьи, вынужденный работать грузчиком; оговариваются приметы своеобразного параллельного человеческому мира — Пятой империи (Empire V); наличествует импровизированная школа с волшебными преподавателями. Примечателен “добрый” и могучий куратор-волшебник Энлиль Маратович а-ля Дамблдор, который вечно дразнит недоговоренными истинами, откладывая от страницы к странице окончательную инициацию: “Но об этом ты узнаешь позже”. Прощальная фраза Энлиля Маратовича после первой встречи с Рамой: “Мы рады, что ты снова с нами” — почти дублирует дамблдоровское “С возвращением!” (цитата из экранизации, что как раз не противоречит поэтике романа Пелевина). Еще есть кровь, которая, почти как “Сам-Знаешь-Кто” или “Тот-Кого-Нельзя-Называть”, облекается незамысловатым эвфемизмом “красная жидкость” или того лучше — “слово на букву „к””. А “мысли из пробирки” — препарат из крови человека, передающий вампиру его (человека) знания, эти “огни информационного салюта” — очень напоминают описанные в книгах о ГП воспоминания, хранимые в пробирках, дабы уберечь их от считывания при несанкционированном проникновении в ваше сознание, и “активируемые” в случае помещения в Омут Памяти.

Есть и нарочито “приторные” описания, как то: “Взрослые верили только ей, но я догадывался, что когда-нибудь обманет и лягушка — а кузнеца будет уже не вернуть…” — где лягушка и кузнечик суть символы уходящей (пожираемой) и приходящей (пожирающей) власти, разрушаемого и настраиваемого мира и т. п. Настораживает, что девятнадцатилетний герой столько размышляет о советской власти, хотя можно с определенной долей уверенности сказать, что среднему представителю поколения сегодняшних девятнадцатилетних советская власть чаще всего приходит в голову именно по поводу книг Пелевина. Поэтому за образом Рамы отчетливо просвечивает лицо его создателя. Здесь как раз уместно пелевинское же наблюдение — “между любовниками в его книгах всегда лежит он сам (автор. — К. Д. )”.

Очень оригинальны и интересны метафоры, опирающиеся на компьютер и его комплектующие, например, сравнение мозга с харддиском, связь возможности проникновения в сознание с проблемами утечки информации, игра с русско-английскими клавиатурными раскладками а-ля зеркало новой реальности (“self” — “ыуда”, “baby” — “ифин”, “PS” — “ЗЫ”). Но иногда и здесь нащупывается определенный перегиб, например: “Сделать фундаментом национального мировоззрения набор текстов (речь идет о Библии. — К. Д. ), писанных непонятно кем, непонятно где и непонятно когда, — это все равно, что установить на стратегический компьютер пиратскую версию „виндоуз-95” на турецком языке — без возможности апгрейда, с дырами в защите, червями и вирусами да еще с перекоцанной неизвестным умельцем динамической библиотекой *.dll, из-за чего система виснет каждые две минуты”. Это оригинально, конечно, и мысль понятна, но как-то нарочито, словно самоцель, “для красоты”.

И конечно, для тех, у кого проблемы с английским, эта книга тоже станет проблемой: я лично читала ее с мюллеровским словарем. Думается, далеко не у всех такие хорошие познания в области английского, как у господина Пелевина. Хотя, вероятно, так осуществляется прогноз языка нашего скорого будущего. И, к сожалению, пока писателю прогнозы как раз удавались.

Нельзя не обратить внимания на замечание: “пошлейшая примета нашего времени: привычка давать иностранные имена магазинам, ресторанам и даже написанным по-русски романам, словно желая сказать — мы не такие, мы продвинутые, офшорные, отъевроремонтированные. Это давно уже не вызывало во мне ничего, кроме тошноты”. В книге со звучным названием “Empire V” это то ли провокация читателя, то ли критиков, то ли — увы! — просто попытка оправдаться, предварить возможные упреки, подчеркнуть осознанность, нарочитость подобного употребления. Так или иначе, ход не очень честный.

То же самое происходит и со следующим: “Московский карго-дискурс отличается от полинезийского карго-культа тем, что вместо манипуляций с обломками чужой авиатехники использует фокусы с фрагментами заемного жаргона. Терминологический камуфляж в статье „эксперта” <���…> это не только разновидность маскировки, но и боевая раскраска”. “Манипуляция с заемным жаргоном”, осуществляемая в книге Пелевина, уже оговаривалась выше. Читается как заявление: я понимаю, что это кошмар, но так есть.

Одним словом, добрая половина книги создает в воображении читателя в первую очередь образ автора-циника, умного и жестокого злого гения. Чего стоит хотя бы вот такое замечание: “„Духовность” русской жизни означает, что главным производимым и потребляемым продуктом в России являются не материальные блага, а понты. „Бездуховность” — это неумение кидать их надлежащим образом. Умение приходит с опытом и деньгами…” Хотя всем понятно, что подобные истины истинны ровно наполовину, то есть если глядеть на них только с одной стороны. На этот случай в книге тоже выведена формула: “аморально — и за счет этого эффективно”.

В романе присутствуют довольно пространные выкладки из дескриптивной лингвистики, как то теория лингвистической относительности Сепира — Уорфа, главная идея которой в том, что слово определяет и формирует человека, его культуру и поведение: “Именно слова создают предметы, а не наоборот, — пишет Пелевин. — Все сделано из слов”. Писатель поворачивает эту мысль так, что перед нами снова возникает доказательство мнимости, иллюзорности реального мира — свежая подача одной из устоявшихся, базовых идей пелевинской философии, в значительной мере опирающейся на буддизм.