Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2007)

То есть сначала был опубликован рассказ “Какой случится день недели” (“Дружба народов”, 2004, № 12), открывающий книгу, а потом уже роман “Санькя”. И потому пытаться проследить творческую эволюцию писателя от романа “Санькя” до книги “Грех” — затея довольно пустая.

В том, что после двух романов писатель издал сборник рассказов, видимо поскребши по сусекам и собрав все написанное ранее (включая ученические стихи), нет ничего дурного. Рассказ — вовсе не низший жанр. Но в том, что сборник рассказов назван романом, есть что-то лукавое. Финалист “Нацбеста” и Букера, лауреат премии “Ясная поляна”, Прилепин хорошо понимает, что наша премиальная карусель оставила рассказу мало шансов: начиная с Букера, премии нацелены на роман, и эта небольшая жанровая уловка дает книге шанс появиться в очередном премиальном списке.

Оценивая тот или иной сборник рассказов, многие из которых уже появлялись в печати, критики часто пишут, что, собранные вместе, они обрели иное качество. По отношению к “роману в рассказах” такая фраза была бы как нельзя более уместна. И тем не менее я не рискну ее произнести.

В то же время нельзя не заметить, что некое единство в книге есть. Все рассказы носят условно автобиографический характер: почти все они написаны от первого лица (кроме рассказов “Сержант” и “Грех”), почти во всех действует главный персонаж по имени Захар, он же повествователь, и почти все они исполнены бьющей через край жизненной энергии.

Вот Захар молодой, счастливо влюбленный, и безмятежному щенячьему счастью пары аккомпанирует четверка жизнерадостных щенков, неизвестно откуда появившихся во дворе героя (“Какой случится день недели”).

Вот он же несколькими годами раньше — в рассказе “Грех”, давшем название сборнику. По-моему, это лучший рассказ в книге. Я прочла его до того, как взяла в руки книгу, в журнале “Континент” (№ 132 /2007/), числя Прилепина автором жесткой военной прозы и нацболовского романа про нежную душу неприкаянного экстремиста, который ни учиться, ни работать не хочет от отвращения к этому миру, а вот взорвать его к черту — так это пожалуйста. И была приятно удивлена каким-то бунинским очарованием, которым веет от этого ностальгического рассказа. Семнадцатилетний подросток, приехавший к бабушке с дедом в деревню, томится юношеской любовью к двоюродной сестре. И сестру к нему явно тянет. И вот момент, когда молодые люди на прогулке оказываются наедине, и девушка, только что болтавшая без умолку, напряженно умолкает, а Захар застывает за ее плечом, “слыша тепло волос и всем горячим телом ощущая, какая она будет теплая, гибкая, нестерпимая, если сейчас обнять ее… вот сейчас...”

Но Захарка себя сдерживает (грех), и это только усиливает ощущение беспричинного счастья, которое испытывает герой.

“Как все правильно, боже мой,— повторяет Захарка, уезжая ранним утром из деревни, — как правильно, боже мой. Какая длинная жизнь предстоит. Будет еще лето другое…” “Но другого лета не было никогда”, — отрезвляюще итожит автор. Тонкий, прозрачный, светлый рассказ, весь на полутонах, в праздничных переливах юношеской радости жизни и сладостно-печального любовного томления.

Потом в книге появляется уже двадцатитрехлетний Захар, решивший было устроиться наемником в Иностранный легион, а пока пробавляющийся случайной работой, пьянством и разговорами о литературе (“Карлсон”).

Вот он в среде кладбищенских рабочих, жестоко, до беспамятства пьющий (норма — три бутылки на человека). Рассказ называется “Колеса”. После тупых разговоров и нелепых приключений с собутыльниками смертельно пьяного героя, когда он перебегает железнодорожные пути, едва не сбивает поезд: он успевает упасть на гравий насыпи и в ту же минуту видит, как перед глазами несутся “черные блестящие колеса”. Метафора прозрачна.

Вот он работает вышибалой в ночном клубе, куда однажды заваливаются московские бандиты проучить местных братков, а сам герой, разогретый зрелищем драки, с наслаждением вымещает зло на неприятном куражливом посетителе, избивая его ногами (“Шесть сигарет и так далее”).

Вот он счастливый семьянин, тетешкающий своих детей. Все прекрасно, но смерть напоминает о себе, прибирая старую бабушку героя и пригрозив ему самому: спеша на похороны на своей машине по гололеду, он едва избегает столкновения с большой фурой.

Потом снова следует рассказ из детства героя, рассказ драматический и сильный — детские игры в прятки кончаются трагедией: изобретательный мальчишка, лидер деревенской пацанвы, прячется в морозильную камеру, стоящую у сельмага, — и никто не слышит его криков о помощи… А изнутри холодильник не открывается. Мертвого мальчишку находят только через два дня. “На лице намерзли слезы. Квадратный рот с прокушенным ледяным языком был раскрыт”.

Замыкает сборник рассказ “Сержант”. Герой по имени Захар в нем отсутствует. Рассказ продолжает тему романа “Патологии”. Контрактники на базе у гористой границы, озверевшие от жары, “мужского своего одиночества и потной скуки”. Военных действий нет, очередное беспечное дежурство на блокпосту — тут как раз по законам триллера и случается атака боевиков.

Рассказ отпочковался от романа “Патологии” и написан в его стилистике, на автобиографический характер героя мало что указывает, не говоря уже о его смерти в финале, меж тем как писатель Захар Прилепин, слава богу, жив и здоров.

Неизвестно, с какой стати в сборник включены стихи, кочующие по Интернету под именем Евгений Лавлинский уже лет семь. Одну из подборок Лавлинского даже опубликовала газета “Завтра” (2001, 18 сентября). В стихах гораздо больше, чем в прозе, ощущается ученическая стилевая всеядность. Тут можно встретить умильное сюсюканье вместо лирики:

На елках снега созрели.

Пойдем их сбивать ночью?

Так неизъяснимо мило

смотреть на твои ножки...

А можно наткнуться на брутальный поэтический фрагмент, принадлежащий озлобленному нацболу с этим их давним и, кажется, утратившим ныне актуальность лозунгом “Сталин, Берия, ГУЛАГ”.

“Я куплю себе портрет Сталина. — Трубка, френч, лукавый прищур. — Блядь дешевая купит Рублева. — Бить земные поклоны и плакать. — Все шалавы закупятся дурью. — Все набьют себе щеки жалостью. — Плохиши, вашу мать, перевертыши. — Я глаза вам повыдавлю, ироды. — Эти гиблые, эти мерзлые. — Эти вами ли земли обжитые”.

Не знаю, что хуже — “милые ножки” или “выдавленные глаза”.

По собственному признанию Прилепина, стихи он больше не пишет. В рассказе “Колеса” есть даже фраза: “Я тогда наконец бросил писать стихи и больше никогда впредь всерьез этим не занимался”. Ну вот и хорошо. Гоголь вон тоже в детстве и юности стишки писал, даже поэму “Ганс Кюхельгартен” издал под псевдонимом В. Алов, сам же весь тираж скупил и сжег, устыдившись, история известная. Кто из хороших прозаиков не писал в юности плохих стихов? Но, поумнев, мало кто юношеские поэтические опыты включает в зрелую книгу прозы. Разве что и проза еще незрелая.