Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2007)

И надо ли говорить, что Ирина Лукьянова, автор почти тысячестраничной биографии Чуковского, скорее всего, даже не рискнула бы взяться за свою работу, не будь того, что постепенно осуществлялось в посмертной судьбе ее героя к началу нового тысячелетия.

Когда три события, вынесенные в подзаголовок этих заметок, сложились в моем сознании в целое, так символично очерченное юбилейным годом, когда я приучился думать о них как о своеобразном “культурном триптихе”, тихо, почти незаметно произошло и четвертое “жизненно важное”, “именное” событие в судьбе героя. После сорокалетнего перерыва вышла отдельным изданием его заветная книга “О Чехове”, — книга, которую он писал в течение всей своей жизни, которая преследовала и окрыляла его труд, ставший, по удачному выражению нового биографа, чем-то вроде его литературного и человеческого завещания.

Правда, тема “Чехов и Чуковский” должна бы прозвучать отдельно от этого обзора, но вместе с тем счастливо претворившаяся инициатива издательства “Русский путь” никак не сможет уйти из нашего сюжета — она подоспела вовремя, и я, пожалуй, уклоняться от заветной для Чуковского темы не стану.

И еще я напомню, что в подмосковном Переделкине уже почти сорок лет действует мемориальный музей этого самого первого в нашей читательской судьбе русского писателя. На бесконечных экскурсиях я не устаю говорить, что он приходит в наше сознание одновременно с усвоением родной речи. Вспомнить этот процесс, кажется, дано лишь гениям: не Лев ли Толстой помнил себя с двух лет, с самого “чуковского”, так сказать, возраста? О том, как происходило наше знакомство с Чуковским, мы “вспоминаем”, лишь читая его вслух своим младшим родственникам, не без изумления обнаруживая, что звонкие ритмы-слова хранятся в нашей памяти как некая культурная объективность. Итак, самый факт того, что запись на массовые экскурсии в дом писателя, по просьбе которого упомянутый Лев Толстой написал когда-то свою последнюю в жизни статью, сегодня идет уже на 2009 год (и школы будут терпеливо ждать в течение двух лет!), удивляет меня не меньше, чем происшедшее в 2007 году: выход полного дневника, авторской версии альманаха и свободной от цензурных вмешательств биографии. Представляя себе читателя, знакомого с дневником, “Чукоккалой” и общим контуром жизни Чуковского, прорисованным в последние годы статьями, интернет-сайтами и документальными фильмами, — сосредоточимся, пожалуй, на принципиальном.

Своими словами

…Это произошло четверть века тому назад, когда к подписчикам журнала “Юность” пришел мартовский номер за 1982 год. Между прочим, то был год столетия Чуковского — но в издательских планах не стояло ни одной его “взрослой” книги, дочь была исключена из Союза писателей, а самодеятельный музей находился под судебным преследованием. В кругах того, что теперь принято называть “литературным сообществом”, знали, что литературный патриарх вел дневник, но не ведали о его публичной судьбе. И вдруг, с сопроводительным этюдом Валентина Берестова “Жизнь, прожитая талантливо”, страницы из дневника Чуковского, написанные то для потомства, то для себя, то, как он заметил в 1956-м, в совершенное “никуда”, — избранным образом вышли к читателю.

Первая запись в публикации была от 23 января 1910 года: “Вас. Ив. Немирович-Данченко был у меня сегодня и рассказывал между прочим про Чехова; он встретился с Чеховым в Ницце: Чехов отвечал на все письма, какие только он получал. — Почему? спросил Василий Иванович. — А видите ли, был у нас учитель в Таганроге, которого я очень любил, и однажды я протянул ему руку, а он (не заметил) и не ответил на рукопожатье. И мне так больно было”.

И далее — в четырнадцать всего-то журнальных страниц — уместился (не схематично, не натужно) лирическим, доверительным образом творческий и жизненный путь писателя, известного всем — и не известного, оказывается, никому. Многим, очень многим именно эта публикация дала понять, с человеком какого масштаба и кругозора, какой драматичной судьбы имела дело русская словесность и русская история в двадцатом веке. Его мемуарные “Современники” и “Репин”, книги о языке и искусстве перевода, прославленная “От двух до пяти” и даже маленькая проза вроде “Серебряного герба”, действительно, уже несколько лет как не переиздавались, в сознании “массового читателя” он, казалось, окончательно утвердился как “пожизненный сказочник”, — читатели даже и не догадывались, что на сказки он потратил в лучшем случае пять лет своей литературной жизни… А тут — Блок, Мандельштам, “Всемирная литература”, бесконечный Некрасов (прямые отсылки к запрещенным книгам!), петроградский Дом Искусств и борьба за сказку, ретроспективная “постылая” Одесса и размышления о детской психологии. Наконец, очертания портрета эпохи и силуэт души самого героя — с большими трагедиями и маленькими победами. А благодаря включению Еленой Чуковской фрагмента записей 1968 года из дневникового цикла “Что вспомнилось, или собачья чушь” — великолепный table-talk:

“Зиновий Исаевич Гржебин окончил Одесскую рисовальную школу, никогда ничего не читал. В литературе разбирался инстинктивно. Леонид Андреев говорил:

— Люблю читать свои вещи Гржебину. Он слушает сонно, молчаливо. Но когда какое-нибудь место ему понравится, он начинает нюхать воздух, будто учуял запах бифштекса. И тогда я знаю, что это место и в самом деле стоящее”.

Здесь все словно само собою построилось на контрастах. Вот читатель впервые узнает о страшной потере в жизни К. Ч.: та самая “девочка из стихов” (“Дали Мурочке тетрадь, стала Мура рисовать…”) оказалась реальной, настоящей дочкой сказочника, “веселой, нежной и светлой душой”, полтора года погибающей на глазах у отца. Автору “Муркиной книги” пришлось самому забивать гвоздями маленький гробик, самому хоронить своего, наверное, самого драгоценного человека (единственного, как он писал, перед которым хотелось быть настоящим) и самому жить дальше.

Проходят годы, он вспоминает и о других потерях. “1954 <���…> 15 июля . Пятьдесят лет со дня смерти Чехова. Ровно 50 лет тому назад, живя в Лондоне, я вычитал об этом в „Daily News” и всю ночь ходил вокруг решетки Bedford Square’а — и плакал как сумасшедший — до всхлипов. Это была самая большая моя потеря в жизни. Тогда же я сочинил плохие, но искренне выплаканные стихи: „Ты любил ее нежно, эту жизнь многоцветную”, то есть изложил в стихах то самое, что сейчас (сегодня) изложил в „Литгазете”.

Прошло 50 лет, а моя любовь к нему не изменилась — к его лицу, к его творчеству”.