Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2007)

Государство, для исторической и современной ему культуры которого Чуковский сделал — своим уникальным талантом “многостаночника” — так много, как никто, ничего не припасло к его столетнему юбилею, кроме автоматического переиздания его сказок и нескольких удачных теле- и радиопередач. Правда, вышло второе издание сборника воспоминаний о нем, однако “охранители” бдительно лишили его всего “сомнительного” — имен, событий, даже присутствия старшей дочери. Публикация в журнале “Юность”, названная цитатой из его дневника “Без писания я не понимаю жизни…”, стала, вероятно, самым адекватным и необходимым событием юбилея: это был живой, пусть и повыхваченный из контекстов, одинокий голос великого человека.

Прошло пять-шесть лет, и “перестроечные” “Огонек”, “Новый мир”, “Наше наследие”, “Знамя” наперехват взялись публиковать дневник Корнея Ивановича. Не отставали и газеты: внучка Чуковского давала многочисленные интервью, а “в подверстку” врезалось, например, следующее: “1922 <���…> 1 января. Встреча Нового года в Доме литераторов… Говорились речи. Каждая речь начиналась: „Уже четыре года…” А потом более или менее ясно говорилось, что нам нужна свобода печати. Потом вышел Федин и прочитал о том, что критики напрасно хмурятся, что у рус. литературы есть не только прошлое, но и будущее. Это задело меня, потому что я все время думал почему-то о Блоке, Гумилеве и др. Я вышел и (кажется, слишком неврастенически) сказал о том, что да, у литературы есть будущее, ибо русский народ неиссякаемо даровит, „и уже растет зеленая трава, но это трава на могилах”. И мы молча почтили вставанием умерших”1.

В те же годы публикации из дневника шли в печати популярными именными блоками: “Корней Чуковский. Из дневника о Максиме Горьком”, “Зощенко в дневниках Чуковского”, “Корней Чуковский о Борисе Пастернаке”, и уже — далее — подборки в толстых журналах по годам, и дело двинулось к книге.

Она и вышла — летом 1991 года: “Корней Чуковский. Дневник (1901 — 1929)”. Через три года вышел и второй, завершающий том, затем дневниковый двухтомник переиздавался дважды. На моей книге Елена Цезаревна сделала дарственную надпись и под датой “19 августа 91” приписала “12 ч. дня, Москва”. В городе стояли танки, ошеломленные участники первого Конгресса соотечественников, члены НТС и бывшие белогвардейцы щипали себе руки: “Не сон ли?”

Шло время, и пока в перестроечном угаре журналисты и критики вдоволь цитировали и комментировали запись Чуковского о впечатлении от появления Сталина на X съезде комсомола; смаковали с теми или иными знаками их, пополам с Пастернаком, упоение и ревность, что вождь-де вот так “запросто” склоняется к какой-то тетеньке из президиума, — дневник Корнея Ивановича постепенно входил в литературно-исторический оборот и стал чуть ли не “основным источником”: редкая статья о литературных нравах и гримасах эпохи не обходилась без ссылок на эти записи. И вот тут поползли слухи: наследники цитируют выборочно, обеляют-де кормильца. При этом никто не стремился обратить внимание хотя бы на тот факт, что и злополучная цитата о Сталине, и некоторые иные фрагменты “работают” отнюдь не на обеление, что из дневника вырисовывается трагическая фигура человека, не чуждого ни самоуговоров, ни самоослепления, писателя и надломленного собою, и в какой-то мере “переформатированного” новым режимом, живого человека в своем времени.

Тем более, что и в переизданиях знаки купюр оставались на своих местах.

А все было просто: издательство “Советский писатель” выделило под дневник определенный объем, то, что обозначалось сухим термином “листаж”, и рукопись двадцати девяти дневниковых тетрадей была под этот листаж (с объяснением в предисловии к книге — какого рода записи исключены) тщательно подогнана.

Но я думаю, что даже после этого объяснения найдется желающий ткнуть пальцем в угловые скобки с отточием, поставленные “на самом интересном месте”. И несмотря на то, что теперь желающие могут положить рядом двухтомник и три (11-й, 12-й и 13-й) тома из “терровского” собрания, пару “противуречий” я все же продемонстрирую.

В предисловии к сокращенному изданию дневника Е. Чуковская поясняла, что в него не включены “записи частного характера — такие, например, как „Мурочкины сны”, подробности работы автора над вариантами своих книг, в 60-е годы — многочисленные записи о состоянии здоровья, принимаемых лекарствах и т. п.”.

И все-таки для целого тома (а дневник увеличился, повторюсь, на целый том) частностей маловато. И палец тыкает. Вот из сокращенного издания 1991 года, запись от 30 марта 1920-го: “Мы встретили ее (Ахматову. — П. К. ) и Шилейку, когда шли с Блоком и Замятиным из „Всемирной”. Первый раз вижу их обоих вместе… Замечательно — у Блока лицо непроницаемое — и только движется все время, зыблется, „реагирует” что-то неуловимое вокруг рта. Не рот, а кожа возле носа и рта. И у Ахматовой тоже. Встретившись, они ни глазами, ни улыбками ничего не выразили, но там было высказано мн[ого]. <���…>”

Спрашивается, что тут дальше — острая деталь, умозаключение Чуковского об этом самом там? Нет, “там” — без перехода, как и положено в хроникальном дневнике, в записях “ввечеру”, — следующее: “Розинер (издательский работник. — П. К. ) рассказывает, что на базарах продают коробочки с вшами. Цена коробочки 200 р. Солдаты покупают нарасхват. Предъявит начальству — отпуск”.

Некоторые записи, как мне кажется, даже для 1991 года были не то чтобы рискованными — но “отвлекающими”, что ли. Например, доверительная сплетня Лили Брик (ей это рассказывал близкий к чекистам муж Осип) о том, что шоферы Троцкого вылавливают на улицах барышень, увозят в лес и насилуют. Вообще, выпускались, как я вижу, многие “пикантности”, не меняющие особенно впечатление от конкретного времени, его нравов и героев (например, бесконечные “проститутские” и антисемитские сюжеты; некоторые рискованные анекдоты, встреченные мною в полном своде дневника, я бы не решился и сейчас процитировать). Кроме того, в сокращенный вариант не включались некоторые незначительные эпизоды с упоминанием невыясненных лиц, приблизительные атрибуции текстов и т. п.: в полном издании со многими из них помог разобраться Р. Д. Тименчик. Выпущены мутные дрязги между литераторами и трескуче-занудные сплетни их друг о друге. В трех изданиях сокращенного до двухтомника дневника мало записей-наблюдений над собственными растущими детьми — их реакций, словечек, сценок общения. Забавно, кстати, что такие эпизоды нередко вклинивались в какую-нибудь “судьбоносную” сцену, связанную с именами Маяковского, Замятина и той же Ахматовой.