Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2006)

Вообще говоря, Сарнов обыкновенно дает ссылки на авторов. Это один из тех редких случаев, когда цитируемые авторы оказываются у него анонимны. Поневоле закрадывается мысль, что он не знает, что это за авторы, что это за стихи. Возможно, именно поэтому и возникает “т. п.”: стихотворение цитируется очевидным образом не с начала, а названия (первых строк) он не знает. Довольно просто было бы узнать, но Сарнов не считает нужным: не имеет значения, да ведь и так все ясно — процитированные “стишки” сами говорят за себя, эстетически они ничтожны, не стоят того, чтобы тратить на них время.

Да нет, вряд ли, все-таки Сарнов специалист по русской литературе, — не может быть, наверное, я ошибаюсь, — не может не знать, но в таком случае непонятно, почему не останавливается на “стишках” чуть подробнее: они того заслуживают, причем заслуживают, помимо всего прочего, именно в рамках общей концепции книги Сарнова.

“Фея” — это из сериала Бальмонта. У него есть несколько стихотворений о фее. Бальмонтовская фея — крохотное существо, поэтому и “глазки”. “Изумрудные”, потому что смотрит она на траву, трава отражается в них, она живет в траве, травяная такая фея; кроме того, Бальмонт играет с драгоценными и полудрагоценными камнями — изумруд понадобился ему для коллекции.

Наряды Феи

У Феи — глазки изумрудные,

Все на траву она глядит.

У ней — наряды дивно-чудные,

Опал, топаз и хризолит.

Есть жемчуга из света лунного,

Каких не видел взор ничей.

Есть поясок покроя струнного

Из ярких солнечных лучей.

Еще ей платье подвенечное

Дал колокольчик полевой,

Сулил ей счастье бесконечное,

Звонил в цветок свой голубой.

Росинка, с грезой серебристою,

Зажглась алмазным огоньком.

А ландыш свечкою душистою

Горел на свадьбе с Светляком.

Не знаю, как смотрел на дело Бальмонт, но сегодня это сочинение очевидным образом из детской. Поэзия для девочек. Легко представить себе большую яркую картинку к каждому четверостишию. Или даже раскраску. Стихи эти — ну как бы и не совсем понятно, чего о них говорить… — суровость приговора представляется неадекватной, да и вообще, с какой стати Зощенко к этой стрекозе привязался.

На самом деле ларчик открывается достаточно просто. Объект негодования Зощенко не “фея”, а “царица”: “фея” просто попалась под руку, обруганная без вины, вместе с исторгающими слезу романсами, она понадобилась Зощенко (Сарнов, судя по всему, этого просто не понял) только для того, чтобы задать эстетическое и семантическое пространство (двумерное, если не одномерное), куда ему необходимо поместить стихи следующего неназванного автора. Все, что находится в этом пространстве, нивелируется и становится неразличимо. Сарнов на эту наживку попался.

Бальмонта Зощенко не называет, но по крайней мере он говорит о нем как о “неплохом в сущности поэте” — следующего анонимного автора он лишает и такого утешительного приза. Весь пассаж Зощенко — письмо, отправленное по двум адресам. Во-первых, это послание для “всех”, то есть для того массового “пролетарского” читателя, для которого он, собственно, и старался писать. Он создает недифференцированный образ культуры, выброшенной (как он ошибочно считал) на мусорную свалку истории. Во-вторых, это послание для тех, кто прекрасно знает, что это за стихи, для тех, кто “фею” и “царицу” в состоянии отличить — для них послание это носит остро провоцирующий характер.

Неназванный автор двух стихотворных фрагментов — религиозный философ Владимир Сергеевич Соловьев. Вот они полностью:

У царицы моей есть высокий дворец,

О семи он столбах золотых,

У царицы моей семигранный венец,

В нем без счету камней дорогих.

И в зеленом саду у царицы моей

Роз и лилий краса расцвела,

И в прозрачной волне серебристый ручей

Ловит отблеск кудрей и чела.

Но не слышит царица, что шепчет ручей,

На цветы и не взглянет она:

Ей туманит печаль свет лазурных очей,

И мечта ее скорби полна.

Она видит: далёко, в полночном краю,

Средь морозных туманов и вьюг,

С злою силою тьмы в одиночном бою

Гибнет ею покинутый друг.

И бросает она свой алмазный венец,

Оставляет чертог золотой

И к неверному другу, нежданный пришлец,

Благодатной стучится рукой.

И над мрачной зимой молодая весна —

Вся сияя, склонилась над ним

И покрыла его, тихой ласки полна,

Лучезарным покровом своим.

И низринуты темные силы во прах,

Чистым пламенем весь он горит,

И с любовию вечной в лазурных очах

Тихо другу она говорит:

“Знаю, воля твоя волн морских не верней:

Ты мне верность клялся сохранить,

Клятве ты изменил,— но изменой своей

Мог ли сердце мое изменить?”

(Между концом ноября 1875 и 6 марта 1876.)

* * *

Милый друг, не верю я нисколько

Ни словам твоим, ни чувствам, ни глазам,

И себе не верю, верю только

В высоте сияющим звездам.

Эти звезды мне стезею млечной

Насылают верные мечты

И растят в пустыне бесконечной

Для меня нездешние цветы.

И меж тех цветов, в том вечном лете,

Серебром лазурным облита,

Как прекрасна ты, и в звездном свете

Как любовь свободна и чиста!

(1892)

Эти стихи, конечно, не относятся к вершинам русской поэзии, конечно, они могут не нравиться, почему бы и нет, но назвать их “пошлыми манерными стишками”, не видеть разницу между “феей” Бальмонта и стихотворениями Соловьева — значит проявлять культурную неадекватность. У неразличения Сарнова и Зощенко разная природа — Сарнов простодушен: он действительно не видит разницы; Зощенко совсем не простодушен: неразличение намеренно, остро концептуально.

Я вовсе не хочу обидеть Сарнова. Я повторю: он написал интересную книгу, он сплошь и рядом проявляет себя как тонкий исследователь, как тонкий и чуткий читатель. Однако у него случаются провалы.

В цитировании Соловьева есть одна деталь, дающая возможность предположить, что Зощенко его стихотворение хорошо знал: Зощенко приводит текст с маленькой неточностью. У Соловьева “ И себе не верю”, у Зощенко “ Я себе не верю” — значит, скорей всего цитирует по памяти. И неудивительно — сам же говорит: “мы читали и, должно быть, любили”.