Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2006)

Обратите внимание, если “фее” Зощенко дает чисто эстетическую оценку, то в отношении к Соловьеву возникает экзистенциальное измерение: “неприятно читать”, “нестерпимо слышать”, “отвратительно видеть”. В отличие от “феи”, не имеющей к Зощенко никакого отношения, здесь он лично задет. “Должно быть” — фигура дистанцирования. Конечно, любили! Раньше любили, а теперь отвратительно! Тем более отвратительно, что раньше любили!

Минималистский комментарий к стихам Соловьева.

“У царицы моей есть высокий дворец” — стихотворение написано в Каире и явилось следствием двух, близких по времени, мистических озарений: в Британском музее, где Соловьев изучал мистику Софии непосредственно перед поездкой в Каир, и в пустыне под Каиром, куда он отправился, ожидая там обещанной встречи с Подругой Вечной. Царица высокого дворца — София Премудрость Божия. Начало стихотворения — аллюзия на Притчи (9: 1): “Премудрость построила себе дом, вытесала семь столбов его”. “Лазурь” — это слово постоянно повторяется у Соловьева, когда он говорит о своем мистическом опыте. “„У царицы моей есть высокий дворец” — одно из наиболее значительных стихотворений Соловьева, дающее ключ к пониманию его теософии”2. В этом и других мистических текстах Соловьева, посвященных Софии, образная структура библейской мистической эротики инвертируется: в Библии небесное всегда мужского рода, земное — женского.

И занятия в музее, и мистический опыт описаны Соловьевым через двадцать с лишним лет, в маленькой поэме “Три свидания”. Воспроизвел “в шутливых стихах самое значительное из того, что до сих пор случилось со мной в жизни”3. Двадцать лет спустя можно было и улыбнуться. В тот момент, когда все было свежо, было не до иронии: он предельно серьезен. В “Трех свиданиях” Соловьев рассказывает, как зачастую выглядели со стороны его попытки объективировать принципиально необъективируемый опыт. Он дважды повторяет, чуть варьируя:

И детская любовь чужой мне стала.

Душа моя — к житейскому слепа...

А немка-бонна грустно повторяла:

“Володенька — ах! слишком он глупа!” —

и (о событии, случившемся тринадцатью годами позже):

И то мгновенье долгим счастьем стало,

К земным делам опять душа слепа,

И если речь “серьезный” слух встречала,

Она была невнятна и глупа4 .

Немка-бонна не слишком хорошо владеет русским, но здесь ее грамматическая несостоятельность, кроме очевидного смысла, еще и символ культурного непонимания. Бенедикт Сарнов — человек с “серьезным” слухом — воспринимает соловьевскую речь точь-в-точь как немка-бонна, его диагноз (в обоих смыслах) даже еще уничижительней.

Теперь второе стихотворение Соловьева: “Милый друг, не верю я нисколько”. Поразительный образец любовной лирики: поэт говорит “не верю” в ситуации, когда верить готовы все. Недоверие, основанное не столько на житейской опытности, сколько на онтологических предпосылках человеческого существования, как их понимает Соловьев. Подлинностью, правдой, красотой обладают только звезды, которые сообщают их слабому и переменчивому в словах и чувствах человеку. В первом стихотворении есть тот же мотив: “Знаю, воля твоя волн морских не верней…” (с красивым и редким у Соловьева воля-воя-волн-мор-верн ). Сверхчувственное способно преобразить жизнь, сделать ее прекрасной, если только человек взыскует сверхчувственное, идет ему навстречу. Соловьев начинает со скепсиса и кончает мистическим оптимизмом.

Пошлые, манерные стишки?

Что по этому поводу говорит Зощенко? “Нет, мне не жаль этой утраченной иллюзии. Не жаль потерянных „нездешних цветов””. “Нездешние цветы” здесь (во всех смыслах) — очевидная ирония. “Утраченная иллюзия” — значит, когда-то и сам в это верил, а теперь — нет. Сама постановка вопроса: “Нет, мне не жаль” — говорит о размышлениях Зощенко над соловьевскими текстами. Вывод его известен. Все это очень хорошо вписывается в концепцию Сарнова.

С точки зрения Зощенко, мистический опыт, соотнесение своей жизни со “звездами” — все это про неправду писано, все это для тех, кто “живет по-выдуманному” 5, и должно быть отвергнуто во имя невыдуманной жизни. “Всякая мистика, всякая идеалистика, разная неземная любовь и так далее и тому подобное есть форменная брехня и ерундистика”6. Если отвлечься от специфической (персонажной) формы выражения, то ведь Зощенко именно так и думает. Выбрасывая на свалку “Отцвели уж давно хризантемы в саду”, он горестно вздыхает, потому что “хризантем” все-таки жалко, а “всякую мистику” (“царицу” и “звезды”) вовсе не жалко: чего хлам жалеть! Присовокупляет заодно и “фею” — одного с ними поля ягоду — до кучи!

Душа Соловьева, когда она поглощена созерцанием “звезд”, слепа “к житейскому”, слепа “к земному” — душа Зощенко к житейскому и земному очень даже зорка.

Между прочим, если посмотреть на все творчество Зощенко, включая автобиографическое его сочинение, то ведь недоверие Соловьева к словам и чувствам, получается, более чем оправдано. Развернутая иллюстрация, что без “звезд” ничего путного не выходит. Хотя уж как Зощенко себя уговаривает, как уговаривает, что по-другому и невозможно да и не нужно: от добра добра не ищут.

Зощенко:

“Мне приходят на ум прощальные стихи. Нет, я, быть может, произнесу их когда-нибудь в дальнейшем, когда буду прощаться не с этой книгой <���…> а со всей жизнью.

Это стихи греческого поэта:

Вот что прекрасней всего из того, что я в мире оставил:

Первое — солнечный свет, второе — спокойные звезды

С месяцем, третье — яблоки, спелые дыни и груши...

Впрочем, к звездам и к месяцу я совершенно равнодушен. Звезды и месяц я заменю чем-нибудь более для меня привлекательным. Эти стихи я произнесу так:

Вот что прекрасней всего из того, что я в мире оставил:

Первое — солнечный свет, второе — искусство и разум...

А уж на третьем месте можно будет перечислить что-нибудь из фруктов — спелые груши, арбузы и дыни...” (Сарнов, стр. 593).

Бенедикт Сарнов:

“Так кончается эта книга. Это — самые последние, заключающие ее строки.

Прочтем их внимательно.

„...к звездам и к месяцу я совершенно равнодушен. Звезды и месяц я заменю чем-нибудь более для меня привлекательным”.

В этой реплике слышен голос старого зощенковского героя-рассказчика — того самого, которому непонятно было странное поведение дамочки, часами глядящей в морскую даль, „словно там было что-то определенное — фрукты или ливерная колбаса”.