Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2005)

Весьма далекий от какой-либо идеализации среды, в которой вращался, не скупящийся на критические замечания по адресу ближайших друзей, когда они были (или казались ему) неправыми, несправедливыми в своих суждениях и оценках, Левицкий, однако, глубоко сопереживал главные, остро конфликтные линии их судеб, драматически изломанных эпохой. Страницы, посвященные им своему вечному “оппоненту” в спорах — драматургу А. К. Гладкову — или порой непримиримо прямолинейному (“суждения его о людях люты”) Борису Балтеру, слагаются в превосходные портреты. Зримо предстает здесь и герой первой и, увы, остававшейся до выхода дневника Левицкого единственной его книги — Константин Паустовский, чье немеркнущее человеческое обаяние и в то же время постепенное угасание, “истаивание” переданы автором с грустной нежностью.

Иронически относясь к тому, что из Солженицына “лепят святого”, усматривая в нем способность “перешагивать через людей, с которыми столько связывает и которые неотделимы были от твоего существования”, Левицкий вместе с тем не только отдает все должное бесстрашию человека, сказавшего “своими книгами то, что никто до него не сказал”, но даже принимает его сторону в возникших осложнениях между писателем и открывшим его “Новым миром”. “Как будто Солженицын — не писатель со своей судьбой, а деталь журнальной политики”, — едко замечает автор по поводу недовольства в редакции некоторыми поступками Александра Исаевича.

И тот же Левицкий убедительно оспаривает его правоту в известном споре об авторстве Шолохова: “Если Крюков такой сильный писатель, каким предстает автор „Тихого Дона”, то отчего же другие его вещи не несут на себе следов этой силы? Тут налицо двойной подход. В одном случае, когда речь о Шолохове, разность художественных потенциалов его книг служит фундаментом грозной инвективы против него. В другом же случае, когда дело касается Федора Крюкова, разность потенциалов даже во внимание не принимается”.

В свое время Гладков побуждал Левицкого взяться за писание истории “Нового мира”, однако тот считал, что “слишком погружен в события, связанные с журналом”, — “а надо бы чуть в сторонку отойти”.

Как бы то ни было, его свидетельства о происходившем тогда весьма существенны. Это доносящийся из редакционного “организма”, отнюдь не исчерпывавшегося руководящими фигурами “первого плана”, поистине “репортаж с петлей на шее”, когда крамольное детище Твардовского душили всеми силами. Не делавший из этого журнала “икону”, видевший его “скрытую от чужих глаз внутреннюю жизнь... борьбу самолюбий, интересов, целей”, автор при этом твердо убежден, что “это — не лучший, а единственный журнал, который знает, чего он хочет, и проводит свою линию с неслыханной для наших условий последовательностью”.

В дневнике зафиксированы и неуклонно возраставшее давление на Твардовского, и всевозможные нападки и инсинуации (так, министр культуры Демичев, “будучи в Софии... жаловался, что до сих пор не знает, за советскую власть Твардовский или против”, и т. п.). “На пленуме Цека опять топтали „Новый мир”... Дела нашего журнала плохи... Журнал наш дышит на ладан”, — то и дело читаешь в дневнике. Печальный итог известен.

В дневнике запечатлен и возникший после этого разлад — “настоящая война” между некоторыми из бывших руководителей журнала, рьяно настаивавшими на поголовном демонстративном уходе всех сотрудников, и теми, кто продолжал работать в редакции — по прямому настоянию партийных инстанций, как члены редколлегии Ефим Дорош и Александр Марьямов, или — по житейской необходимости. Оставшиеся к тому же старались довести до печати многие ранее принятые произведения, и это, разумеется, было в реальных интересах читателей и подписчиков, в течение долгих лет служивших несомненной опорой и многотысячной “группой поддержки” любимого журнала.

“Кем только их не называли? — с гневом и горечью пишет Левицкий о сотоварищах. — И штрейкбрехерами, и коллаборантами, и ренегатами... Не простили и тех, кто печатался в журнале. Травили Юру Трифонова, назвав его предателем. Чудовищно обошлись с Алексеем Ивановичем Кондратовичем, который через два года после разгона старой редколлегии, после смерти Твардовского, дал статью в „Новый мир”. Объявили его ренегатом и перестали с ним знаться”.

Справедливость сказанного подтверждается свидетельством “противной стороны”. В недавно опубликованных дневниках бывшего заместителя Твардовского Владимира Лакшина гремят прямо-таки анафемы: “Есть своя логика у ренегатства, и вместо того, чтобы честно сказать — нам некуда идти, мы вынуждены остаться работать — все эти Инны, Аси и Калерии (И. П. Борисова, А. С. Берзер, К. Н. Озерова. — А. Т .) ищут идеологического себе оправдания, тешат себя жалкой иллюзией...” Месяц с небольшим после ухода Твардовского Лакшин вовсю клеймит вчерашних сослуживцев, призывая в союзники Щедрина: “Логика нынешних сотрудников „Нового мира” известная: „по возможности”, „хоть что-нибудь”, „применительно к подлости””.

Урезонивающие слова Дороша: “Ведь есть читатели...” — цитируются с явным сарказмом и патетически комментируются: “Слишком уж быстро и дружно топчут прошлое вчерашние наши товарищи”. А публикация этим, как уже вскоре оказалось, смертельно больным писателем по-прежнему в “Новом мире” заключительных глав его “Деревенского дневника” расценивается как “поступок, равнозначный предательству”. Даже весть о болезни вчерашнего товарища не может унять обличителя, которому и теперь важно одно: “Говорят, Дорошу плохо, и в забытьи он кричит: „Я виноват, виноват”” (“Дружба народов”, 2004, № 9, стр. 97, 99, 104; № 10, стр. 171, 175).

Несмотря на то что (особенно на взгляд столь хорошо знавших старую редакцию, как Левицкий) усилиями новых “руководящих кадров” “обстановка там изменилась до неузнаваемости”, на страницах “Нового мира” стараниями “штрейкбрехеров” сохранялась определенная инерция: не только использовался имевшийся редакционный “портфель”, но привлекались новые авторы, близкие традиционной линии журнала. “Несмотря на цистерны воды, которыми заливали огонь, — вспоминает Левицкий, — что-то продолжало еще гореть. После Твардовского журнал напечатал „Сотникова” Быкова, рассказы Можаева, стихи Чухонцева”. Это вызывало, как сказано в том же дневнике, “очередные конвульсии... приступы раздражения у идеологических церберов” и даже новую смену главного редактора, а допрежь того — вытеснение наиболее мозоливших начальственное око “коллаборантов” (прежде всего — А. С. Берзер, оставившей о себе самую добрую память у множества прозаиков, годами сотрудничавших с нею)...