Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2005)

Рассказывая о том, как на церемонии назначения нового шефа журнала, более всего озабоченного тем, как его “освободить... от излишней полемичности” (попросту говоря — от острой, зубастой, не взирающей на лица критики, которой в числе прочего славился “Новый мир”), и он сам, и прибывшие по этому случаю вожаки Союза писателей рассыпбались в похвалах уже покойному Твардовскому, Левицкий зло заключает: “Живых со свету сживают, а мертвых чтут. Но память наша не заросла чертополохом”.

Самого же автора дневника если не сжили со света, то лишили многолетнего журнального пристанища, изрядно попортили редакторским (а по существу — цензурным, хотя и производившимся на издательском уровне) вмешательством единственную книгу, не дали ему развернуться как критику.

Между тем страницы дневника, посвященные тем или иным литературным явлениям прошлого и настоящего — Достоевскому, Тургеневу, Герцену, Кони, чью биографию он было хотел написать, Трифонову, Искандеру и другим, говорят о его серьезном творческом потенциале. Как сказал об одной новомирской рецензии Левицкого такой знаток, как Георгий Адамович, “чувствуется, что человек по-своему думает и старается по-своему писать”.

Все пережитое, а вдобавок подспудное созревание национальных распрей, болью отзывавшееся в душе, которая еще в детстве ощутила эхо еврейских погромов, подтолкнули Левицкого к эмиграции, а впоследствии, весьма вероятно, послужили причиной серьезных болезней и недавней кончины.

Судьба распорядилась так, что дневник Льва Абелевича скорее всего станет его главной книгой, хотя сам он оценивал свои записи более чем скромно: “...Ничего особенного. Что-то вроде подобия мыслей, застигнутых врасплох. Фиксация каких-то событий и фактов, которые так и норовят провалиться в яму беспамятства”.

Однако это, в сущности, не так мало, в особенности когда и впрямь перед нами свидетельство человека, который “по-своему думает”.

Андрей Турков.

КНИЖНАЯ ПОЛКА МИХАИЛА ЭДЕЛЬШТЕЙНА

10

Габриэла Сафран. “Переписать еврея…” Тема еврейской ассимиляции в литературе Российской империи (1870 — 1880 гг.). Перевод с английского М. Э. Маликовой. СПб., “Академический проект”, 2004, 240 стр. (“Современная западная русистика”).

Исследование американской славистки Габриэлы Сафран посвящено 1870 — 1880-м годам. То есть тому периоду, когда в русской литературе и русском обществе как раз и зародился интерес к еврейской проблематике. Утверждение это может показаться спорным — и у Пушкина, и у Лермонтова, и у Гоголя нетрудно найти разной степени брезгливости упоминания о евреях; персонажи-евреи встречались у Булгарина, Кукольника, Лажечникова, Нарежного. Однако в литературе первой половины XIX века евреи были, а “еврейского вопроса” — точь-в-точь по Ильфу и Петрову — не было. Для образованного человека пушкинской поры еврейская тема находилась не просто на периферии сознания — она вообще не являлась и не могла являться предметом сколько-нибудь серьезной рефлексии. Исключения составляли только чиновники, занимавшиеся евреями по должности, как Державин, либо люди, увлеченные проектами государственного устройства (случай Пестеля).

По-настоящему евреи начинают интересовать русскую интеллигенцию лишь начиная с 1860 — 1870-х годов. В этот период еврейское население центральной России, особенно обеих столиц, стремительно растет, увеличивается число ассимилированных евреев, еврейские интеллектуалы и представители еврейского капитала занимают все более видное место в русском обществе. На первый план выходит вопрос о еврейской идентичности и возможности отказа от нее путем интеграции еврея в нееврейскую культуру.

Эту тему и пытались осмыслить — каждый по-своему — четыре героя монографии Сафран: Григорий Богров, Элиза Ожешко, Николай Лесков и Антон Чехов. Раздел, посвященный первому из них, пожалуй, самый ценный в книге — творчество одного из основателей русско-еврейской литературы остается практически неисследованным, а сам он прочно забыт. Зато главы о “еврейских” произведениях Ожешко читать куда занятнее — польская патриотка сортировала ассимилированных евреев на положительных и отрицательных в зависимости от того, в какую именно культуру они интегрировались: ополячившиеся, разумеется, попадали в первую категорию, обрусевшие — во вторую.

Что касается собственно русской словесности, то в ней могли осваиваться и отвергаться какие угодно художественные методы, одно течение сменяло другое, однако едва заходила речь о еврее, как неизменно возникал один и тот же тип, крайне редко отклонявшийся от весьма примитивного шаблона, сложившегося еще в самом начале XIX века. Те же авторы, которые отказывались от какой-либо из составляющих стандартного образа, были вынуждены едва ли не оправдываться. Сафран приводит характерный фрагмент неопубликованного письма Лескова к его издателю Суворину, где прозаик объясняет, почему он не использовал стандартные приемы передачи еврейской речи при написании рассказа “Ракушанский меламед”: “Я не знаток жидовского жаргона и не на нем играю, а строил все на жидовском настроении, имеющем свои основы в жидовской талмудической морали и суеверных предрассудках, которые в этом племени сильнее, чем во всяком другом; но о них обыкновенно не говорят беллетристы, потому что не знают их, — потому что их изучить труднее, чем смешить жаргоном”.

С каким трудом русские писатели расставались с кочевавшим из произведения в произведение стереотипом, видно хотя бы по чеховскому рассказу “Тина” — вероятно, самому яркому и художественно значительному образцу рефлексии на эту тему, к тому же фактически подведшему черту под осмыслением опыта еврейской ассимиляции в литературе рассматриваемого периода. Все попытки интеграции в чужую культуру бесполезны, индивид так же бессилен преодолеть в себе национальные черты, как и изменить свои гендерные характеристики; выйти из еврейства невозможно, как нельзя перестать быть женщиной, — такова основная идея чеховского рассказа.

Записки петербургских Религиозно-философских собраний (1901 — 1903 гг.). Общая редакция, послесловие и краткие сведения об участниках дискуссий С. М. Половинкина. М., “Республика”, 2005, 544 стр.

Отчаявшись “переписать еврея”, русская интеллигенция решила “переписать Церковь”. С каковой целью и затеяла в 1901 году в Петербурге Религиозно-философские собрания (РФС). На них обсуждались самые разные вопросы — отлучение Льва Толстого, свобода совести, дихотомия духа и плоти, христианский взгляд на брак, отношение догмата к Откровению и др. Просуществовали Собрания полтора года, после чего решением Синода были запрещены. Однако влияние их на судьбы участников трудно переоценить. Некоторые персонажи, в том числе и весьма любопытные, как, например, Валентин Тернавцев, по сути, одними лишь выступлениями на Собраниях обеспечили себе прописку в истории русской мысли. Другие — вспомним хотя бы иеромонаха Михаила (Семенова) — за время участия в РФС коренным образом изменили свои взгляды. Если же говорить о значении Собраний для всего последующего развития культуры серебряного века, то достаточно отметить, что как раз в эти годы Василий Розанов окончательно сформировался как оригинальный мыслитель — со своими темами, со своим особым взглядом; что именно в малой зале Императорского Географического общества (там проходили заседания РФС) были впервые отчетливо заявлены основные принципы “нового религиозного сознания” круга Мережковских.