Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2007)

подумал я. Не тут-то было — стройка

добралась и туда. Все здания окрест

в лесах, с семи утра бетон мешают,

и буйствует отбойный молоток.

Не много ли случайных совпадений?

Зачем протяжный грохот разрушенья

и созиданья, словно медный всадник,

за мной несется по свету? Ужели

чтоб снова я в незыблемости жизни

(в которой мы уверены с пеленок) —

раскаялся?

Грохочет новый мир,

а старый, как и я, идет на слом,

как тысячи миров, что на сегодня

остались лишь в руинах да на ломких

страницах книг о прошлогоднем снеге

* *

*

не мудрствуй ни жить ни верстать не обучен

не злись я освою навряд

разлуку играть среди зорких излучин

где влажные звезды звенят

будь проще будь ласковый морок для ближних

бесценная тень и вообще

любой собутыльник небрежный булыжник

забывшийся в смертной праще

бензином весна и дорожкою скатерть

чин чином прохладной виной

любой именинник пустой соискатель

любовница вербы ночной

лиловые тучки беззвездные ночки

хворал до сих пор не окреп

печальная женщина в белой сорочке

пекущая греческий хлеб

* *

*

Зачем придумывать — до смерти, верно, мне

блуждать в прореженных надеждах.

Зря я подозревал, что истина в вине:

нет, жестче, поразительнее прежних

уроки музыки к исходу рождества.

Смотри, в истоме беспечальной

притих кастальский ключ, и караван волхва

уснул под лермонтовской пальмой.

Так прорастай, январь, пронзительной лозой,

усердьем жреческим, пустым орехом грецким,

пусть горло нищего нетрезвою слезой

сочится в скверике замоскворецком,

качайся, щелкай, детский метроном,

подыгрывая скрипочке цыганской,

чтобы мерещился за облачным окном

цианистый прилив венецианский

* *

*

месяц цинковый смотрит в окно

одноглазый сквозь зимнюю тьму

столько всякого сочинено

а зачем до сих пор не пойму

добросовестной смерти залог

феникс нет городской воробей

истлевающий друг-каталог

детских радостей взрослых скорбей

помотаю дурной головой

закрывая ночную тетрадь

жизнь долга да и мне не впервой

путеводные звезды терять

месяц медленный в темном окне

все нехитро чудесно старо

и молчит астронавт на луне

словно нищий в московском метро

* *

*

Уеду в Рим и в Риме буду жить,

какую-нибудь арку сторожить

(там много арок — все-таки не Дрезден),

а в городе моем прозрачный хруст

снежка, дом прежний выстужен и пуст,

и говорит “хозяева в отъезде”

автоответчик, красным огоньком

подмигивая. Рим, всеобщий дом!

Там дева-мгла склоняется над книгой

исхода, молдаван, отец семье,

болтает с эфиопом на скамье,

поленту называя мамалыгой.

Живущий там — на кладбище живет.

Ест твердый сыр, речную воду пьет,

как старый тис, шумит в священной роще.

Уеду в Рим и в Риме буду петь.

Там оскуденье времени терпеть

не легче, но естественней и проще.

Там воздух — мрамор, лунные лучи

густеют в католической ночи,

как бы с небес любовная записка...

А римлянин, не слушая меня,

фырчит: “Какая, Господи, херня!

Уж если жить, то разве в Сан-Франциско”.

* *

*

Побыв и прахом, и водой, и глиняным

болваном в полный рост, очнуться вдруг

млекопитающим, снабженным именем

и отчеством. Венера, светлый дух,

еще сияет, а на расстоянии,

где все слова — “свобода”, “сердце”, “я” —

бессмысленны, готовы к расставанию

ее немногословные друзья.

Ты говорил задолго до Вергилия,

на утреннем ветру простыл, продрог,

струна твоя — оленье сухожилие,

труба твоя — заговоренный рог.

Побыв младенцем и венцом творения —

отчаяться, невольно различать

лиловую печать неодобрения

на всем живом и тления печать.

Жизнь шелестит потертой ассигнацией —

не спишь, не голодаешь ли, Адам?

Есть многое на свете, друг Горацио,

что и не снилось нашим господам.

Алексеев Игорь Геннадиевич родился в 1959 году. Закончил Саратовский медицинский институт. Кандидат медицинских наук. Автор пяти поэтических сборников. Живет в Саратове. В “Новом мире” печатается впервые.

Я буду соображать до конца. И писать записки. И заталкивать их в бутылки. И бросать в море.

Десять минут

Симон был хорошим фотографом. Вернее, Симон был хорошим фотографом и хорошим человеком. Никто не знает, что такое “хороший человек”. Однако люди шли к нему в мастерскую не только сфотографироваться, но и поговорить о чем-то, рассказать ему о каких-то своих жизненных мелочах, приятных и неприятных событиях. Внимательно слушая человека, отвечая на его слова, Симон настраивал свет, аппарат, усаживал подопечного так, как положено, потом накрывался, стоя за аппаратом, черным покрывалом и говорил: “Улыбнитесь, пожалуйста, сегодня такой хороший день…” Человек на самом деле начинал улыбаться, даже если на душе было тяжко, а погода была мерзотная.

Вечером Симон вешал на дверь табличку “Извините, мы закончили работу”. Он сам придумал текст таблички, чтобы не обижать людей тупым словом “Закрыто”. “Закрытым бывает гроб, — говорил Симон, — а мастерская заканчивает работу”. И был прав.

Он запирал дверь на ключ, устанавливал стул на отмеченное место. Регулировал освещение по точно установленной схеме. Настраивал аппарат, садился, улыбался в объектив и нажимал на автоматический пуск.

Так он делал уже сорок лет подряд. Эта идея пришла ему в голову случайно. Он снимал себя каждый день в одной и той же точке, с одной и той же установкой света. Он рассчитал просто. За год он снимал триста шестьдесят пять кадров. Если поделить на двадцать четыре — получалось пятнадцать секунд кинематографической съемки. Он фотографировал и фотографировался уже сорок лет — с двадцатилетнего возраста. Когда он умножил пятнадцать секунд на сорок и разделил на шестьдесят — получилось десять минут.

У Симона была большая семья. У него выросли хорошие дети. Появились на свет внуки, которые любили его не меньше, чем он их. Впрочем, он любил их сильнее, конечно. Внуки иногда забывали деда. А он помнил о них всегда.