Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2004)

Действительно, если на страницах романа появляется героиня, она изъясняется обычно так: “Как вы думаете, в чем заключено больше научных знаний: в книгах или в разуме?.. Я хотела сказать, что если рассматривать мысли как некие факторы, то почему нельзя сказать, что наименьшее общее кратное всей совокупности разума заключает в себе и все книги на свете, но только в другой форме?” Ну и т. д.

С героями дело обстоит ненамного лучше. Вот образец высказывания героя: “Видите ли, стараясь найти наименьшее общее кратное, мы отбрасываем все величины, за исключением тех случаев, когда они имеют максимальное значение”. Этот изрядный разговор происходит между случайными попутчиками в вагоне поезда. Так всегда бывает — если на страницах романа Кэрролла появляется человек, а не Отвлеченные Науки, то это — человек без свойств. Его назначение — озвучить парадокс или каламбур, доказать математическое уравнение, произнести нравоучительную сентенцию. Больше герои Кэрролла, к сожалению, почти ничего не умеют. И, к сожалению, не только в “Сильвии и Бруно”.

Приключения Алисы в Стране чудес — это ведь на самом деле странствия чистого разума; путешествия здравого смысла в мире парадоксов. Математическая логика в иллюстрациях. И эта затея Кэрроллу удалась, потому что сказка получилась, в общем-то, недолгой, как сон, — такой, что ее можно успеть рассказать за одну речную прогулку или один воскресный привал на пикнике.

Роман Кэрролла движется энергией лимерика, инерцией парадокса. У парадокса недолгое дыхание, оттого действие тормозит, буксует, поезд продвигается рывками и со многими остановками. Все-таки нонсенсу, как и анекдоту, надлежит быть коротким.

В какой-то момент он, видимо, и сам спохватился, что роман начинает напоминать диалог логарифмической линейки и таблицы Брадиса. Пытался призвать на помощь стихи. Но цель лирики недостижима средствами лимерика. Выходило примерно так:

Ему казалось — Альбатрос

Вокруг свечи летал.

Он присмотрелся — над свечой

Кружился Интеграл.

“Ну что ж, — сказал он и вздохнул. —

Я этого и ждал”.

Спасти положение могли бы его любимцы, Сильвия и Бруно. Могли бы, если бы они не получились похожими на столь знакомых нам Мальвину и Буратино, причем Буратино здесь — всегда неуспевающий школяр, а Мальвина — всегда немного классная дама. Бедняге Буратино-Бруно уж впору запротестовать — дескать, “все эти цирлихи ее и все манирлихи ее меня замучили и портят настроение мое” — и он бы, наверное, так и поступил, будь он мальчиком, даже деревянным, — но в том-то и дело, что Бруно — фея (или эльф?), и ему положено только “осыпать поцелуями” сестру или “нежно сжимать ее в объятиях”.

Параллельно в романе существует реальный мир — английское графство конца ХIХ века, где живет рассказчик, а также его друг, симпатичный и робкий доктор Артур Форестер, который безнадежно влюблен в свою соседку, очаровательную леди Мюриел. (Она — единственное живое и милое женское существо во всем романе, только как-то подозрительно напоминает Сильвию, рассказчик даже иногда их путает.) У доктора обнаруживается счастливый соперник — кузен леди Мюриел Эрик Линдон, с которым, оказывается, та давно помолвлена. Внезапно помолвка расстраивается — по непонятной причине, и перед Артуром, казалось бы, открываются пути к личному счастью. Но он все медлит и медлит с объяснением, а жалостливый рассказчик старается ему помочь советом. При чтении этих глав, где герой все никак не может решиться поговорить с любимой девушкой, вспоминается, как в “Алисе” Кролик испугался собственной храбрости: шутка ли — сказать “нет” самой Королеве! Видимо, этот Кролик всегда пугался собственной храбрости — даже когда это была не королева, а обычная девушка, и даже когда ей надо было сказать “да”. Видимо, для самого автора мысль о том, что мужчина может сделать шаг навстречу женщине самостоятельно, не прибегая к помощи эльфов, была совершенно невозможна.

Что поделать, если в отношениях между числителем и знаменателем нецелых чисел он чувствовал себя более уверенно, чем в человеческих отношениях. И похоже, сам это понимал.

“„А вам непременно хочется, чтобы в сказке действовали живые существа? — спросил Профессор. — Разве нельзя сочинить историю о событиях или каких-нибудь обстоятельствах, а?” — „О, пожалуйста, какую угодно!” — воскликнул Бруно. И Профессор торопливо начал: „Однажды Совпадение гуляло вместе со Случаем, и им повстречалось Объяснение — о, старое-престарое Объяснение — настолько старое, что вызывало у всех вопросы и напоминало скорее головоломку… — Тут Профессор умолк на полуслове... — Знаете, — честно признался Профессор, — оказывается, придумывать такие истории очень трудно””.

Тем не менее Кэрроллу очень хотелось придумать такую “историю” — сентиментальный роман (с религиозно-морализаторским смыслом), но такой, чтоб он был в то же время “фэнтези”, как сказали бы сейчас. Но для второго ему не хватало, как ни странно, воображения, а для первого недоставало жизненного опыта. Весь опыт у него был — чудака-преподавателя математики в оксфордском колледже и чудака — как сказать? — наперсника игр маленьких детей. И тот и другой опыт в романе явлен вполне.

Когда Кэрролл пытается рассказать сказку, где бы “действовали события и обстоятельства”, выходит детский лепет — в буквальном смысле: сказители у него — либо детскообразные Профессора, либо “милые малютки”. Получается примерно так: “Жили-были Кабанчик, Аккордеон и две Банки Апельсинового мармелада…” — начал Бруно. “„Да, ничего себе действующие лица”, — пробурчал Профессор… „Так вот, когда Кабанчик как-то раз играл на Аккордеоне, — продолжал Бруно, — одной из Банок с Апельсиновым мармеладом не понравилась мелодия, а другой Банке она, наоборот, понравилась. О, они такие странные, эти Банки с Апельсиновым мармеладом… Сильвия, я тоже не знаю, как мне с ними быть дальше!” — растерянно прошептал он”.

Что касается фантазии, то все свои лучшие “гэги” он позаимствовал из “Алисы”, чуть переделав, — и вот вместо улыбки Чеширского Кота по воздуху плывет виляющий собачий хвост, а вместо звательного — “О Мышь!” появляется “О Бруно!”. Тут встретится и еж, которого перекатывают по земле, и безумное чаепитие, и крокет, и гости, опаздывающие на прием к Королеве, и много чего еще — например, галлюциногенные предметы, соприкосновение с которыми способно менять физические характеристики пространства (оно раздвигается там или уменьшается — ну, все помнят, как бывает, если доверчиво последовать призыву “Съешь меня!” или “Выпей меня!”). Только эти предметы в “Сильвии и Бруно” способны изменять еще и жизнь людей. Очевидно, Кэрроллу это казалось очень простым делом — ну вроде как съесть пирожок: отец Сильвии и Бруно предлагает девочке выбрать один из двух медальонов, на одном написано “Сильвия любит всех”, а на другом — “Все любят Сильвию”. Добрая девочка выбирает, конечно, первый, и этот выбор, конечно, решительно влияет на дальнейший ход событий.