Иосиф Гольман - Хранитель Реки

А из трубки уже лился девичий голосок:

– Пап, а я уже не любимая дочка?

– А в чем сомнения?

– Я тоже хочу в Европу!

«Почему бы и нет?» – подумал Ефим Аркадьевич. Визы у всех есть, шенгенские, годовые, по бизнесу, на всякий случай, полученные, сам прокручивал, кстати, через контору все того же хитрого рязанца. Получилось, что Агуреев даже это предусмотрел. А вслух ответил:

– Собирайся. Осталось пятьдесят восемь минут.

– Не проблема, папочка. А все, что я не успею взять с собой, ты мне купишь в Европах. Там сейчас распродажи начинаются.

Да. Это не Наташка. Молодая поросль, при общем замечательном нраве и трудолюбии, кое в чем может уесть и рекламного ветерана Береславского. Ну так ведь сам же и выращивал!

– Ладно, договорились, – закончил Ефим Аркадьевич беседу.

Судя по радостному визгу, Лариска (впрочем, как и ее мама, знавшая Береславского гораздо дольше и глубже) нисколько не усомнилась в том, что еще через пятьдесят восемь, а точнее, уже пятьдесят семь, минут их славная семья бодро выдвинется в западном направлении.

По дороге Ефим заскочил в обменник, поменял часть агуреевских денег на евро, еще часть в сбербанке положил на свою «визу». Ну, вроде готов.

И это не было преувеличением. Осталось забрать из дома знаменитый вечный портфель с маленьким ноутбуком и кофр с зеркальным «Кэноном». Остальное можно купить где угодно, если понадобится. Хотя хорошо знавшие профессора люди знали и то, что, скорее всего, больше ему ничего и не понадобится. Туалетные принадлежности, включая зубную пасту и щетку, теперь выдают даже в трехзвездочных отелях, носки и трусы продаются во всех супермаркетах, а что касается прочей одежды, то она этого путешественника никогда не интересовала.

Конечно, через пятьдесят семь минут после завершения телефонного разговора никуда не выехали. Наташка распсиховалась, что-то ей там такое обязательно надо было найти и взять с собой.

Еще пять минут потеряли на обсуждение средства передвижения. Жена считала странным ехать в Европу на таком «танке» и предлагала свою «Октавию». Ефим же считал, что дизельный «Патрол» – именно то, что надо в длительном путешествии: надежен, экономичен, вместителен. А потом, его дед, в полном соответствии со старым анекдотом, именно так и ездил по Европе, на танке, так чем внук хуже?

В итоге выехали через один час двадцать шесть минут. Но Береславский не злился, разумно посчитав и этот результат неплохим для двух теток.

Охранник у ворот поинтересовался:

– Далеко собрались, Ефим Аркадьевич? – От его зоркого глаза не укрылась вторая запаска, благоразумно закинутая Ефимом на верхний багажник в дополнение к штатной, привинченной к задней двери.

– Белоруссия, Польша, Германия, Франция, – добросовестно перечислил водитель. – Возможно, Испания (уж если придется доехать до юга Франции, то грех не заглянуть в Фигейрос, в музей Дали). А дальше – как получится.

– Неплохо, – с легкой завистью оценил охранник, нисколько не усомнившись в сказанном: известность Ефима Аркадьевича в узких кругах становилась, если так можно выразиться, широкой.

«Патрол», фыркнув дизелем, повернул нос к Кольцевой дороге: через город в этот час Береславский ехать не рискнул.

До Минского шоссе продирались в очень плотном потоке и молча. Ефим – потому что не любил пробок, жена – потому что мучительно вспоминала, что же необходимое она все-таки не взяла с собой, а Лариска – потому что все еще не могла поверить своему счастью, случившемуся столь стремительно.

«Минка» же оказалась на удивление свободной, и джип легко выдал сто двадцать (а вообще он и сто семьдесят может). И даже, несмотря на зависимую подвеску и неразрезные мосты, не особо-то и трясло, чего Ефим все-таки, помня про своих теток, побаивался. Зато можно было не притормаживать перед ямками и неровностями – могучая подвеска хавала их без малейшего вреда для конструкции.

И вдруг все трое одновременно осознали, что они – едут! Лариска заорала «Ура-а-а!», Наташка начала что-то напевать, чего за ней обычно не замечалось, а Ефим Аркадьевич просто тихо, то есть молча, блаженствовал.

Как замечательно сказал – в нужный момент и в нужном месте – молодой и веселый старлей по имени Юра: «Поехали!»

Место:Москва.

Время:почти три года после точки отсчета.

Итак, в рабстве я нахожусь уже больше года. Справедливости ради надо сказать, что рабство это довольно комфортабельное – и во Франции побывал, чего без «неволи» наверняка бы не случилось, и в таких условиях творю, о коих раньше только мечтал. Не говоря уже о деньгах, которых сегодня хватает на все – я даже запретил Ленке тратить ночи на курсовые и дипломы богатых бездельников. Пусть занимается своим делом: моя любовь становится все более симпатичным архитектором, и свободное время для работы ей просто необходимо.

Короче, рабство мое таково, что многие мои знакомые художники не прочь были бы со мной поменяться.

А я, в свою очередь, хотел бы поменяться с ними. Потому что рабство – оно и есть рабство, и занимаюсь я в этом состоянии тем, чем никогда бы не занялся на свободе. А именно: я активно подделываю картины. Таких дорогих, как подписанные мною во Франции «шишкины», пока, к счастью, больше не попадалось. К счастью – потому что за крупное мошенничество можно по-крупному и пострадать. Однако безвестные западноевропейцы идут нескончаемым ручейком, становясь либо не первой величины русскими живописцами, либо, в худшем случае (если художественный материал совсем не ахти), – «неизвестными русскими мастерами девятнадцатого столетия». Этот криминальный процесс, основанный на патриотизме малограмотных новорусских коллекционеров, на нашем сленге называется «перелицовка».

Впрочем, я занимаюсь не только перелицовкой. За последние полгода через мои руки проходили и иконы, и нонконформисты-«шестидесятники», и даже «соцреалисты», на которые тоже начался настоящий «жор».

«Фирма» моего работодателя быстро реагирует на художественные запросы «денежных мешков», а единственным исполнителем – причем мастером на все руки (эпохи, стили, техники) – являюсь я, Вадик Оглоблин.

Суть процесса такова: мне приносят подборку фотографий «нужного» художника, еще что-то я нахожу в Интернете, после чего создаю пару-тройку, обычно не более, шедевров. Если широко известны какие-то работы, то делаю с них этюды, ставя предшествующие даты. Если, наоборот, есть этюды, то пишу последующую по дате «работу», либо варианты работ. Сбытом занимаются мой работодатель и его босс, которого я никогда в глаза не видел. Вот такой у меня получается расклад.

И я бы, как слабый человек, возможно, с ним смирился – по крайней мере, пока моя Ленка ни о чем не догадывается, – если бы не одно «но». Я нечаянно подслушал разговор моего непосредственного начальника с его боссом. Звонок был во Франции, может, поэтому говорили открыто.