Манохар Малгонкар - Излучина Ганга

Мысль о том, как много сделал для него брат и от чего тот ради него отказался, вызывала у Гьяна чувство унижения и не умаляла горечи. Какое право имеет человек отягчать другого вечным бременем неоплатного долга, обезоруживать своей неколебимой добротой и взваливать на него ношу благодарности своим бесконечным самоотречением?..

Он так глубоко ушел в эти размышления, что вздрогнул, когда брат обратился к нему.

— Мы выиграли дело, — сказал ой.

До сознания Гьяна не сразу дошел смысл этих слов. Они никогда не говорили о «деле». Это слово несло с собой прогорклый запах старой семейной вражды, напоминало о былых унижениях, неудачах, нужде. Оно всегда было рядом, как торчащая на дороге скала, которую старательно обходит путник. Дело тянулось годами, как хроническая болезнь, оно съедало все средства, взваливало новые тяготы на семью. Гьян всегда считал дело безнадежным и даже уговаривал брата не подавать апелляцию, когда они проиграли в первой инстанции. Но Хари не послушался — для него это был вопрос фамильной чести, почти что вопрос жизни и смерти.

— Выиграли… Нет, серьезно?! Боже мой, как замечательно! — Он был потрясен. — Как это замечательно для тебя! Когда же?

— Решение было вынесено два дня назад, хвала Шиве, в нашу пользу. На той неделе совершим пуджу [11] П у д ж а — обряд жертвоприношения. . Будем молиться с тобой вместе.

— В Большом доме, наверное, все в ярости.

— Сгорают от стыда. Боятся на улице показаться.

— А как Вишнудатт?

Хари весело расхохотался.

— Вишнудатт? Ох уж этот Вишнудатт! Как бык после кастрации — свиреп! Рычит и буйствует.

Теперь уже оба они смеялись. Туча ушла. Гьян словно приблизился к брагу, разделив его торжество.

— Помнишь, как он насмехался надо мной, когда мы проиграли у мирового судьи и ты решил подать апелляцию? Вишнудатт стоял под баньяновым деревом, покручивал усы и орал громко, чтобы все слышали: «Скажи своему братцу, что кости ваши сгниют раньше, чем мы выпустим из рук Пиплоду!»

Гьян хорошо помнил, как он побрел прочь, низко опустив голову, глотая горькие слезы и зная, что вся деревня видит его унижение. Насмешки, соленые слова, грубый хохот провожали его еще долго после того, как он завернул за угол.

— Видел бы ты его рожу, когда объявили решение, особенно когда там сказали, что мировой судья не прав. Оба почернели, словно траур напялили. И папаша и сынок! Теперь-то уж подожмут хвосты, где уж тут усики подкручивать.

— Подумать только… а я-то умолял тебя но подавать апелляцию, — сказал Гьян.

— Нам повезло, что судья англичанин. Этого не купишь, хотя, уж наверно, Большой дом подъезжал по-всякому. Запомни это. Мы в Индии можем добиться правосудия только у англичан. От наших — никогда. У англичан руки чистые… Как промытые рисовые зерна.

«Уж не упрек ли это мне за мой костюм?» — подумал Гьян.

— А сколько там акров? — спросил он.

— Девяносто шесть с куском, тридцать три под рисом. Орошение! Полно воды! Два урожая в год — не меньше. Остальное — джунгли.

— А сколько… сколько дохода это нам принесет?

Не договорив до конца, Гьян уже понял, что допустил бестактность. Для Хари все это было скорее вопросом престижа, фамильной гордости, чем денег. Он болел за это сердцем, и выгода была здесь на заднем плане.

— Денег? Сотен семь рупий, а может, и тысячу в год, — ответил Хари.

Гьян порывисто схватил брата за руку и хлопнул по плечу.

— Как ты, должно быть, рад после всего, что пришлось перенести. Теперь уж не будет так трудно платить за мой колледж, верно?

— Одно только новое поле оплатит твою учебу; Больше не придется считать каждую пайсу. Вдобавок там еще порядочно строительного леса. Тысячи на три рупий, по крайней мере.

Картина пикника в Берчи-багхе промелькнула в памяти Гьяна. Медноволосая девушка в белом сари, ее волосы колышет бриз. Та же девушка в пестром купальном костюме, капли воды стекают с ее рук и ног. Вдруг он вообразил себя равным всем другим на том пикнике, не чужим среди них. Новый мир откроется перед мим теперь, когда выиграна эта бесконечная тяжба.

— Три тысячи только за лес? — переспросил он.

— По меньшей мере. Но они пойдут на уплату старых долгов.

— И за колледж?

Хари добродушно улыбнулся.

— Нет, колледж ни при чем. Нужно уплатить адвокату, были и другие расходы по делу. Но тебе нечего беспокоиться. Я рассчитаюсь сразу же, как только продам лес.

— Ужас как хочется взглянуть на Вишнудатта, — сказал Гьян.

— Это будет не так-то легко. Его никто не видел уже два дня. А старикан, говорят, вообще слег в постель. Не очень им там сейчас весело, в Большом доме.

Должно быть, колокольчики, звеневшие на шеях у волов, позвали Аджи на крыльцо. Там она и стояла в своем стареньком кухонном сари, маленькая, сморщенная, прямая. Одной рукой старушка ухватилась за косяк двери — но вовсе не для опоры, другой держала тяжелый медный поднос с сандаловой пастой, которой она «очистит» внука, прежде чем он войдет в дом, и с поджаренным рисом, которым она из горсти посыплет ему голову, чтобы умилостивить злых духов — они наверняка затаились где-нибудь поблизости.

«Она похудела», — подумал Гьян, когда нагнул к ней лоб для помазания. Кожа Аджи, такая чистая, будто ее каждый день скребли песком, стала почти прозрачной, похожей на пергамент. Два тяжелых золотых браслета, которые она никогда не снимала, выглядели странно, словно какие-то наручники, на ее хрупких руках. От такой долгой службы они стали абсолютно гладкими, будто на них никогда не было узора, и потускнели от пятидесятилетнего соприкосновения с телом. Она была замечательная женщина, его бабка, ни разу не вышла она после смерти мужа за ворота, соблюдая обычай, исчезнувший еще до рождения Гьяна. Казалось, ее удерживает в жизни один лишь тяжкий труд. Сколько ей могло быть лет? Шестьдесят? Шестьдесят пять?

Она обмакнула палец в розовую пасту и провела тонкую горизонтальную линию на его лбу. Потом рассыпала во все четыре стороны поджаренный рис, бормоча молитву, чтобы добрые домашние боги прогнали злых духов. Потом она вручила поднос Гьяну и, торжественно поднеся обе руки к вискам, щелкнула несколько раз пальцами.

Но у Гьяна не было охоты смеяться над суевериями старой Аджи. Здесь был его домашний очаг, и бабка стала чем-то вроде духа этого очага, воцарившегося с тех самых пор, как было возведено это строение, которое назвали Малым домом.

— Разуйся и омой ноги, — напомнила Аджи. Голос ее по-прежнему был сильным и звонким, как струна. — Потом войди и поклонись Шиве.

Гьян внес поднос в дом. Потом он разулся, омыл ноги на каменной плите. Только после этого надел деревянные башмаки и вошел в маленькую молельню, чтобы обратиться за благословением к богу Шиве — покровителю семьи [12] Ш и в а — одни из трех верховных богов индуизма. .