Энн Ветемаа - Снежный ком

Магда и этому человеку посочувствовала, и Калева утешила: не стоит ему чересчур убиваться из-за друга, с работы того, конечно, снимут, но в колхозе или в мелиорации можно и побольше заколотить… Нельзя сказать, чтобы эти речи порадовали Калева Пилля — он прямо-таки разъярился: другу больше всего нравится именно его духовная работа, деньги для него, знаете ли, дело десятое. На это Магда заметила, что тогда все, несчастным человек сделался.

Тут она стала клевать носом и попросила позволения прилечь: вчера работала в ночную. Ей всего на минутку, отдохнуть. Калев, естественно, не возражал. Как человек благовоспитанный он отвернулся и глядел в окно, пока Магда не улеглась.

Потом он один сидел за столом, кончиком языка слизывал с чайного стакана — другой посуды не нашлось — липкий ликер и пребывал в некоторой растерянности.

— Я вам, наверное, мешаю, — донеслось с кровати. Из-под одеяла высунулась нога в шелковом чулке, на ступне красовалась дыра по меньшей мере с утиное яйцо.

— Нет-нет! Нисколечко!

— Вы тоже могли бы прилечь рядышком. Отдохнуть немного. Или… или я так уж стара и безобразна?.. Можно положить между нами одеяло.

Калев Пилль не мог видеть слезы в глазах женщины, которая пришла сюда за утешением. Что ему оставалось, как не быть джентльменом? Он разделся до трусов и рубашки и тоже скользнул под одеяло. Двое горемык молча глядели в потолок, а с потолка на них смотрел абажур с отколотым краем и вычерченный трещинами зоосад.

Шершавая, короткопалая рука погладила Калева Пилля по лицу.

— Бедненький, это ты о самом себе рассказывал, это ж ты и был…

— Что-о?!

— Ну, тот, который в иностранный журнал угодил. Да ты не отпирайся, чего смущаешься. Подумаешь, конфуз какой.

И Калев не стал отпираться: чего, в самом деле, конфузиться, так ведь оно и было, ничего не попишешь. Так уж устроен мир, что он, Калев Пилль, должен теперь мириться с этой грязной комнатенкой, липким стаканом и апельсиновыми корками на столе. Ему приходится лежать бок о бок с Магдой, у которой жалостливое сердце и здоровенная дыра на чулке, с Магдой, которая любит песни о море и гитарах, и сердцах, в которых бросают якоря. А где бросить якорь ему, Калеву Пиллю? Он сглотнул слезы.

— У тебя глаза мокрые. Бедный милый большой красивый мальчик.

Над Калевом склонилось лицо в паутине мелких морщин.

— Магда обсушит твои глазоньки поцелуями, только не плачь больше!

И Магда стала целовать его глаза. У нее оказались неожиданно пышные плечи. А Калеву становилось все горше и горше. Слезы капали и капали из глаз от этого смешения нежности и взаимности.

— Я ведь тебе сочувствую, — шептала Магда, и дыхание ее было душным и сладким.

— И я тебе, — курлыкал Калев Пилль.

В довершение всего — чудеса, да и только! — с треском включился репродуктор и выплеснул на них бесхитростную песенку про море и гитару.

Когда Калев Пилль проснулся, уже смеркалось. Хотел приподнять голову, но шея была словно ватная. Где я? А память уже все восстановила, весь этот жуткий день. Калев окаменел, не смея даже шевельнуться. И зачем он вообще просыпался! Сон был глубокий, черный, как сажа, и, как сажа, мягкий; милосердный, без сновидений. Хорошо бы скользнуть из него прямо в небытие, такое же, как этот сон! Спустя мгновение он рискнул двинуть рукой, тянул ее дальше, дальше — кровать рядом с ним была пуста. И то хорошо! Да, это было вроде маленького подарка. Рывок — и он уже сидит. Магда… Калеву вспомнились рассказы о женщинах такого сорта. Может, он уже обобран подчистую? Не дай бог и брюки?.. А вдруг — еще страшнее! — он подцепил какую-нибудь ужасную болезнь?! Он бы со стоном упал обратно в кровать, судорожно заглатывал бы воздух, по испуг был слишком велик: он просто вскочил на ноги. Боль прихлынула к голове, ему почудилось, что голова словно бы съехала со своего привычного места куда-то влево и теперь крепилась к телу лишь скрученным из саднящих нервов шнуром, который вот-вот оборвется. Калев стоял подле кровати, расставив ноги и уронив голову, как оглоушенный бык, и шумно дышал. Постояв так с минуту, он опасливо двинулся к столу: пиджак цел, а портмоне?.. Тоже, на месте был и остаток денег, и документы. Даже в бутылке оставалась почти четверть содержимого. С тяжелым отвращением к себе и ко всему миру, но все же поуспокоившись, Калев присел, поднес бутылку ко рту и сделал пару глотков. При этом он зажмурился, под веками проскочили крохотные электрические искорки, они были словно мерцающие звезды, но только не на синем, а на липко-коричневом фоне того самого мерзкого цвета «Старого Таллина». Он водрузил бутылку обратно на стол и заметил письмецо:

«Дорогой друг!!!

Ты спал так сладко, что мне стало жаль будить тебя!! Ох и здоров же ты храпеть! Спи спокойно! Мне пора бежать на работу! Если ты дружок опять приедишь в Таллин то знай что Магда живет на улице Рабчинскава 19–27 (во дворе рядом с прачичнай!) С тобой здорово хорошо потолковать за жизнь и ваабще!!!

Бывай здоров! До радостного сведаньица!

Твоя Магда!

P. S. Я думаю ты не очень рассердишься что я взяла два апельсина дочурке???

P. S. У нас место кладовщика вакантное!!!

P. S. В голову никаких глупостей не бери потому что я работник общепита и санитарная книжка у меня в парядке!!! Надеюсь ты понимаешь???

Калев долго пялился на письмо, потом перечитал его и подсчитал: 27 восклицательных и 6 вопросительных знаков, точек и запятых не было. Все пожелания и поучительный стишок, призванный вселить в него уверенность — похоже, из чьего-то старого альбома, — были выведены явно с любовью и терпением, химический карандаш все время слюнявился. Впору было умилиться, а Калев боролся с приступами тошноты. Предложить мне — место кладовщика! Вот, значит, до чего докатился!

Он скомкал письмо, бросил в пепельницу, взял спички и зажег его. Желтоватый язычок пламени с фиолетовым краешком жадно лизнул письмо, оно развернулось, и Калеву пришлось снова перечитать каждую его строку. Уже догорело «Твоя Магда!», а он все пялился на пепельницу, и голова была тяжелая и пустая, будто колокол. Долго еще глядел бы он на серый пепел, ощущая такой же серый прах в душе, если б не решительный стук в дверь. Ее распахнули, не дожидаясь ответа.

— Через час вы должны освободить номер! — объявил знакомый малиновый нос.

— А-а…

Малиновый нос подошел к кровати и приподнял край одеяла.

— Простыню придется оплатить. Порвана.

— А-а…

— Стол прожжен в двух местах. Оплатить!

— А-а…

Калеву и в голову не приходило возражать: ни он, ни Магда не курили, а единственный костерок только что догорел, и следов от него не осталось, кроме разве пригоршни серого праха. Машинально, мыслями где-то далеко или, вернее, нигде, Калев достал бумажник и протянул пятерку. Дежурный презрительно смерил Калева взглядом, так же уничтожающе оглядел и купюру.