Роман Канушкин - Дети Робинзона Крузо

Лже-Дмитрий ошалело и неверяще уставился на Миху-Лимонада. Теперь кувалда находилась гораздо ближе к нему, чем к Лже-Дмитрию. Он перевел взгляд с покачивающегося в плотных завихрениях инструмента на Миху, потом обратно, сглотнул, и его нижняя челюсть конвульсивно дернулась.

Медленно, почти неуловимо, кувалда удалялась от Лже-Дмитрия.

— Нет-нет-нет, это все неправильно, — низко и монотонно пробубнил он. И добавил, глядя в сторону, — Нет, нет... — словно потерявшись, встрепенулся, не зная, что ему делать с большим пальцем левой руки. Зрачки на миг застыли. Затем в глаза вернулась осмысленность. Лже-Дмитрий спохватился и начал пугливо оборачиваться, как застигнутый врасплох за чем-то позорным. Но...

Она все еще шла к нему. И это оставалось единственно важным. И тем же восторженным обещанием светились ее прекрасные глаза. Правда, теперь и вторую щеку безжалостно прорезала трещина, уже более глубокая и темная. И какая-то язва съела часть губы, уродуя пленительную улыбку.

Она даже не догадывалась об этом.

«Смотри, что ты наделал!» — безмолвно простонал Лже-Дмитрий, обвиняя то ли хитреца Крысолова, то ли Слизняка.

И тут ему удалось попристальней разглядеть младенца на руках юной богини. Всмотреться, постичь... Взгляд Мадонны сверкнул, и все его тревоги улеглись. О каком же восхитительном материнстве догадывался Рафаэль! Это был не совсем ребенок. Мгновенно Лже-Дмитрий почувствовал прилив сил. Она прижимала к своей груди, нежно, бережно прижимала к сердцу статуэтку размером с младенца. Вырезанную из камня или кости фигурку будды, каких во множестве можно увидеть в любом музее.

Если это, конечно, тематический музей.

Вот на что Она собирается поменять сбежавшего мальчика!

Раскаленный стержень из мозга аккуратно извлекли. О, да, теперь Ей понадобятся все его силы. И вся его преданность.

(Конечно! И для него больше не существует трещин и язв на прекрасном лице.)

Все силы и вся преданность от того, кто заслужил приз!

Открывшиеся было ранки быстро заживлялись. И та самая тайная (почерпнутая Лже-Дмитрием за время отсутствия?) темная, неуемная сила начала затоплять его.

(главное, чтоб музей догадок Рафаэля оказался тематическим)

И если понадобится, чтоб последний удар кувалды прозвучал, как мощный разрушающий (саморазрушающий?) трагический аккорд, пусть он так и прозвучит.

Кровотечение из носа прекратилось. Лже-Дмитрий был готов. Теперь он был чист. Невидимый канат начал закручивать пространство.

Последние крупицы сияния слабыми искорками застряли в хрупких крылышках бабочки. Кувалда находилась всего в нескольких сантиметрах от Михиной ладони. Но там, с другой стороны тоннеля, фигуру Лже-Дмитрия начала затоплять какая-то чудовищная, будто проступившая изнутри него чернота.

— Где же ты, Икс? — угасал голос Джонсона. И Миха-Лимонад увидел, как остатки сияния, словно серебристая пыльца, которую смывала с крылышек неумолимая сила, тонкими змейками заструились внутрь тоннеля.

Бабочка на Михиной ладони начала чернеть.

Где-то очень далеко от этого места, в ледяном мраке реки, захлебывающегося Джонсона держали, крепко держали за ноги, пытаясь утащить на дно. Но все же он совершил еще один отчаянный рывок к поверхности. Его губы почти достигли натянутой пленки воды, чтобы прорвать ее, глотнуть воздуха, сделать такой необходимый, спасительный, милосердный вздох.

И тогда в шевелящейся холодной тьме словно что-то неуловимо изменилось, и совсем рядом со своим ухом, а может, где-то глубоко внутри Джонсон услышал голос:

— Подожди... Надо еще чуть-чуть потерпеть.

«Икс? — неверяще, но в то же время с неожиданной робкой надеждой позвал он. — Икс, это ты?!»

В горле захрипело. Даже одного единственного пузырька воздуха не вышло из скривленного рта. Тихая радость так и застряла в спазмах этого хрипа.

Джонсон широко раскрытыми глазами смотрел в темноту. Его мгновение закончилось.

Лже-Дмитрий сделал свой выпад, и он тоже оказался последним. Мозг словно взорвали, и это уже напоминало не забитый металлический стержень, а скорее, авиационный фугас. Обильное кровотечение хлынуло сразу из обеих ноздрей и устремилось внутрь завихряющегося столба.

Кувалда, наливаясь чернотой и багрянцем, медленно покачнулась и, словно нехотя, поползла по тоннелю, издавая стон давно не смазанных колес товарного поезда. От этого тяжелого раздирающего механического звука лопнула барабанная перепонка и из уха Лже-Дмитрия стекала тоненькая струйка крови. Но Лже-Дмитрий теперь видел только кувалду. И звал, и жаждал. Он стал частью этого места и испытывал теперь тот же жадный голод. Он видел багряные всполохи на головке приближающегося молота, а потом, как на отбойнике, в огненных прожилках проступили очертания собачьей морды. Вот оно что... Зверь ожил и был теперь везде. И если у Лже-Дмитрия не хватит сил, молот сам закончит дело, завершит свой разящий удар. Зверь впитает сам себя.

Гримаса то ли муки, то ли радости скривила лицо Лже-Дмитрия: силки детских фантазий сброшены. Собака освободится и, — ничто ее не остановит, — прыгнет. И Она получит своего сбежавшего мальчика.

«Смотри! Смотри же, наивный Крысолов! — хотел было ликующе вскричать Лже-Дмитрий. — Вот как все на самом деле... Верность, дружба, мужество, настоящая и единственная любовь, восторги и обещания — все это существует до определенной точки. Пока не освободится зверь. А потом — поди, удержи...»

Лже-Дмитрий расхохотался.

Вот так она получит своего сбежавшего мальчика.

Лже-Дмитрий ничего не мог с собой поделать — в горле его булькал кровавый хохот.

А потом он это увидел.

Огонек...

Это появилось откуда-то из-за развалин дома. Лже-Дмитрий увидел вспорхнувший огонек внезапно, и раскатистый булькающий хохот застрял у него в горле. В темно-лиловой густоте притихшего неба, словно презрев все таящееся здесь хищное бешенство, летел одинокий огонек. Он был совсем крохотным, но в сравнении с ним меркла даже небесная синева сферы, где Лже-Дмитрий когда-то сошел с ума. Такого пронзительного, беззащитного и отважного полета Лже-Дмитрию никогда прежде видеть не доводилось. В этой поразительной беспечности был вызов всем смыслам, что привели его сюда; все основания и оправдания самого этого места покачнулись перед смутным, ускользающим оправданием чего-то другого, щемящее-радостного, свежего, как утренний глоток веселой родниковой воды, но навеки утерянного. И вслед за огоньком, а может, вместе с ним летела одинокая мелодия, бесконечно печальная и бесконечно радостная: то ли друг Валенька

(друг Валенька?)

наигрывал на скрипке, сопровождая этот завораживающий полет, то ли кто-то тихонечко насвистывал, а может, негромко играл на флейте.