Роман Канушкин - Дети Робинзона Крузо

Миха-Лимонад услышал свой собственный голос: в других обстоятельствах его вопрос показался бы нелепым, но здесь ему ничего не оставалось, и он, указывая на кувалду, спросил:

— Что он про нее думает? Он знает, что флейта еще существует?

Дмитрий Олегович склонил голову, нахмурился, глядя на Миху, затем твердо кивнул:

— Он в нее не верит. Это странным образам делает его сильней. И... уязвимей.

Миха еще продвинулся вперед, сейчас их с Дмитрием Олеговичем разделяло всего несколько шагов, и Миха почувствовал запах его крови, запах страха и поразившей его болезни.

уязвимое место

(Это слишком просто и слишком сложно)

Миха-Лимонад вдруг проговорил:

— Что значит — «избавься от тени»?

— Не знаю, — отозвался бывший антиквар и директор. — Не все его образы для меня открыты. Возможно, он и сам этого не знает, — Дмитрий Олегович задумался, его голос изменился, когда он произнес следующую фразу, словно он повторял за кем-то по телефону и опасался пропустить что-то важное. — Но... Все твои желания, привязанности и страсти, даже самые яркие и солнечные, отбрасывают тень. А зверь живет в тени.

Кто-то Михе уже говорил это, и он должен вспомнить, если... Если ему суждено.

Миха вдруг подумал, что Лже-Дмитрию удалось буквально сканировать его голову, пока квазиинтимная связь не прервалась. И многое из того, что говорил соломенный дед в кинотеатре, ему известно. Многое.

Но... не все. Не все.

Тогда он спросил:

— А почему он не смог войти в дом? Не вошел туда сам?

— Дом стерегут.

— Кто?

— Все еще не понял? — и снова в уголках губ горькие складки. — Ты. Вы... Вы и собака. Ваша память прочно запечатала дом, но и зверя вы боитесь. Неясно, чего больше: зверя или сорвать печать. Пора решать, чему довериться.

Миха помолчал, потом кивнул: собственно говоря, что тут... Он опять стоял на грани понимания, но оно все ускользало, и каждый следующий шаг мог стать ошибкой. Как движение в темноте, на ощупь...

Миха быстро посмотрел на кувалду, затем на развороченный застывший Бумер.

(слишком просто и слишком сложно)

Он спросил:

— А... собака?

— Да, она существует, — тут же откликнулся Дмитрий Олегович. — Ты же видишь — зверь... Но здесь, в этом месте вы находитесь как бы благодаря друг другу. И только так — понимаешь? Как зеркала, которые взаимоотражаются. Понимаешь, в чем опасность?

(слишком просто / слишком сложно)

— Хорошо, но... — хотел было начать Миха, но его перебили.

— Он возвращается, — проговорил Дмитрий Олегович. — По-моему, он уже рядом, чувствует неладное.

Дмитрий Олегович спешно стал поднимать руку с кувалдой и качнулся в направлении Михи. И тогда вдруг его лицо словно задеревенело, и жесткая складка проявилась в росчерке губ. В следующий миг все прошло, но эти изменения не остались незамеченными для Михи.

«Он сейчас уйдет», — подумал Миха. Человек, который продал ему машину, уйдет. И вместо него появится... Кто?

Миха не стал тянуть. Сделав еще шаг, коснулся ручки кувалды. И увидел, как между ней, его пальцами и рукой Дмитрия Олеговича заплясали яркие искры. А над разбросанными частями Бумера, который теперь казался умершим, поднялась, заструилась та самая знакомая пыль, словно поток животворного лунного серебра.

И опять Миха почувствовал, что стоит на грани понимания; и в тот же миг показалось ему, что вовсе не за ручку кувалды, вскормленного чужим безумием разящего молота, он держится, но за флейту-piccolo, флейту-малышку, прячущуюся в сиянии ярких искр. Это радостное, как глоток воды в жаркий день, как возвращение домой после долгой разлуки, видение, моментально прошло, возможно, из-за того, что Дмитрий Олегович так и не отнял руки.

Миха попытался забрать у него кувалду и увидел, как в глазах стоящего перед ним человека мелькнула настороженная задумчивость. Лже-Дмитрий был уже рядом. Миха-Лимонад как можно более деликатно потянул кувалду на себя, и тут же окрепшие пальцы бывшего антиквара и директора сжали ручку инструмента. Это был еще не ЛжеДмитрий — лишь первая волна, то, что шло впереди него, и Миха видел, что оно очень не хочет расставаться с блеснувшим каким-то темным ожиданием инструментом.

— Он скоро вернется, — ровно проговорил стоявший перед Михой человек, глядя ему в глаза.

— Флейту, — мягко попросил Миха-Лимонад.

Человек, который когда-то называл себя Дмитрием Олеговичем Бобковым, смотрел на него, не мигая. Пальцы мертвой хваткой вцепились в ручку кувалды, и Миха испытал странную неловкость из-за этой шизофренической двойственности — он не смог бы поручиться, кого из этих двоих сейчас было больше.

Тогда Миха сказал:

— Что он здесь видит? Что?

— Другое, — тут же откликнулся бывший антиквар и директор. Он встрепенулся, как разбуженный лунатик, склонил голову, и взгляд его прояснился. — Другое, не то, что мы. Хотя, как я говорил, его образы для меня и размыты, до конца не ясны, я... Ну, что-то... Темные линии, за ними какие-то грезы, райские кущи стариков, — он мучительно поморщился. — Юная богиня и рядом он, заслуживший приз. Там, за темными линиями, вечная и непереносимая молодость у ее ног.

В колодцах его глаз снова сверкнул ужас, но больше уже не оставалось того дрожащего темного беспокойства, взгляд сейчас был острым и печальным:

— Заслуживший приз... при ней, то ли муж, то ли сын...

Мучительная складка разгладилась. Он посмотрел на кувалду, теперь уже твердо кивнул и сам вложил инструмент в Михину руку.

— Держи! Мне стоит быть подальше от тебя, когда он вернется.

И что-то еще уловил Миха в его глазах. Словно он сейчас прощался через него со всем, что когда-то помнил и любил, словно через него, малознакомого ему человека, он прощался с миром живых, пользовался единственной оставшейся возможностью что-то сказать этому чудесному и безумному миру перед тем как уйти в пугающую, неведомую, безвозвратную тьму.

И Миха-Лимонад понял, что, сколько бы ему ни осталось, он до самого конца будет помнить то, что сейчас увидел. Будет помнить, как этот немощный, согбенный старик покачнулся, разворачиваясь на слабых ногах, и с трудом волоча их, побрел в сторону. Он будет помнить его хлипкую спину и то, как тот уходил, монотонно повторяя:

— Стоит быть подальше от тебя и... от собаки.

Миха хотел что-то сказать, но... Он смотрел ему вслед (наверное, все же никто не заслужил такого!), испытывая неимоверную жалость к этому несчастному человеку, к сиротливому холоду его одиночества и невозможности его утешить в этот последний и, вероятно, самый важный момент жизни. Эта невозможность почему-то касалась Михи напрямую, умаляла его, падала на него темным отсветом: никто не должен так умирать... И тогда, впервые за много лет, он вдруг почувствовал, что в сердце его рождается сострадание, чистое от сантиментов и без отвода себе роли в этой картине милосердия, подлинное, как тогда, в большую волну; и осознал, что и сам находится здесь вовсе не из-за страха или обязательств, наложенных виной, или чем бы то ни было, но делает то, что должен, словно ему даровали еще один шанс.