Роман Канушкин - Дети Робинзона Крузо

— Его голос? — усмехнулся ночной гость? — Или песенку «Я танцевать хочу» в исполнении этих фриков, «Тигровой Лилии».

— Да. И то, и другое.

— Конечно. Многие слышали его голос. Кто-то — глубокий и низкий, кто-то — милое щебетание верной подруги. Кто-то считал свой автомобиль «мальчиком», кто-то «девочкой». Голос и песенка... Кое для кого это было последнее, что они слышали в жизни.

— Если он такой болтливый, — Миха легонько постучал по рулевому колесу, — и такой страшный, ты-то здесь зачем?

— Есть хорошие машины и есть хорошие пилоты.

— Пытаешься запугать?

— Вовсе нет. Скорее, предложить сделку. Предоставить еще один шанс. Тогда я смогу называть тебя «партнер».

— Ты о чем?

— А ты и правда неплохо держишься. Прости, эта демонстрация на Рублевке была необходима, чтобы уж снять все вопросы сразу. Чтобы, чего доброго, не взбрела идея, что сходишь с ума.

— Весьма трогательная забота, но не беспокойся!

— Не могу не беспокоиться: видишь ли, мы нужны друг другу. Можно сказать, просто необходимы! Я действительно могу предоставить тебе еще один шанс, но... Скажи прежде, кто такая «Тигровая лилия»?

— Я не понимаю, — Миха нахмурился.

— Все ты понимаешь. Тигровая Лилия — прозвище одной знаменитой лондонской проститутки времен королей. Книжки все читали.

— А... ну... и к чему все?

— К тому, что за много лет до той Тигровой Лилии, можно сказать, очень давно, до начала времен была еще одна Тигровая Лилия, еще одна великая блудница. — Он сделал паузу, а потом сказал: — Звали ее Шамхат.

Миха вздрогнул. Стереосистема Бумера немедленно включилась. Ночной гость кивнул, успокаивающе похлопал по панели:

— Ну-ну, хватит, — он подождал, пока музыка смолкла, и продолжил: — И она помогла одному молодому богу. Влюбилась, наверное. За это Великая мать наказала ее вечностью. Сделала одной из богинь блуда.

И он снова похлопал по панели. Музыка больше не включалась, но Михе показалось, — как быстро он свыкся с этой дикой системой координат, — что автомобиль сейчас внимательно вслушивается в каждое их слово.

Тени в легком преломлении света, скользящие по поверхности воды

(за экраном, когда видел, блядун-красавчик?)

Миха снова зябко поежился.

— Ладно, — осипший Михин голос никак не восстанавливался. — Поконкретней: чего надо-то?

— Закончить кое-что, что началось четверть века назад, — ровно и без всякой игривости сказал гость. Потом бесцеремонно и с какой-то выцветшей эмоцией ткнул указательным пальцем Михе в лоб, провел рукой вниз вдоль лица, и что-то сухое повернулось у него в гортани.

— Ты правильно догадался, — услышал Миха, и остатки этого сухого клокотания еще не выветрились из голоса. — Он сумел ускользнуть от Нее.

Повисла тишина. Миха знал, о чем речь, — здесь ему не требовалось ни о чем спрашивать.

— А ты, как я понимаю, много бы отдал, — Михин собеседник прервал паузу, — чтобы этого никогда не было вовсе. Так вот, я могу предоставить тебе еще один шанс. До определенного момента наши цели совпадают. Ну а дальше каждый воспользуется своим шансом, как сможет.

Тени, скользящие по поверхности воды. Все же один вопрос оставался.

Миха еще раз оглядел ночного гостя. В свете подступающего сумрака все яснее становилось, что в его облике не так.

— Скажи, — хрипло проговорил Миха-Лимонад, — ты ведь... мертвый?

Дом стоял на утесе, залитый ярким солнцем полудня, и был абсолютно черен. Этого не могло быть; в реальности дом не выглядел таким уж опасным, но Миша-Плюша знал, что это сон. И сон повторяющийся, с теми или иными вариациями он видит его уже много раз, но позже, проснувшись, решит, что эта его убежденность в повторяемости была лишь частью сна. Как и странное ощущение, что фотография, за которой они приходили, больше не казалась томящейся в темнице принцессой. Почему? Что значит — «больше»? В реальности Плюша ничего такого не думал.

Миха идет к дому по сухой, безрадостной, словно вымершей пустыне. Вокруг много собак (тех самых, против которых были поджиги), но теперь они не опасны: застыли, как гипсовые парковые статуи, только парки эти давно уже высушены ветрами забвения. Живыми, дышащими в этом сне оставались только Плюша и черный немецкий дом, который его ждал, жадно, вожделенно, как хищный голодный зверь.

Миха толкает дверь и оказывается в громадном полутемном помещении. Это храм. И Миша-Плюша знает, что это очень древний храм, не пустующее жилище хозяина. Настолько древний, что времени для него не существует, он старше, чем само время.

— Такого не бывает, — то ли спрашивает, то ли утверждает перепуганный мальчик.

— Не бывает! — и топает ногой.

И видит впереди движение. Впереди огромная фигура, и Плюша ее тут же узнает. Она похожа на мультяшную героиню, грозную Снежную Королеву, похитившую мальчика Кая в свой ледяной дворец. Она точно такая, как в старом мультфильме, только вся черная и чуть склонила голову, словно Мадонна с Младенцем. Так и есть: в руках у нее мальчик, его друг Будда, который неподвижно и отчужденно смотрит в пустоту, и на нем пропавшая майка Икса, с индейцем, подаренная Джонсоном на день рождения.

— Вот ты и отдал мне самое дорогое, — слышит Плюша, — потому что отказался есть мой хлеб.

— Будда! — силится закричать Миха, но что-то давит ему на грудь. — Это неправда!

Миха пытается всмотреться ему в лицо, ловит на секунду его взгляд и видит там такую сиротливую печаль и снова пустоту, что начинает плакать во сне. Это не может быть Будда, она что-то с ним сделала.

Неправда!

Это еще хуже, чем та фотография-алтарь в углу. Печаль увиденного теперь будет жить с Михой, незаметно расти в нем с каждым годом, пока не вытеснит то, что когда-то было Мишей-Плюшей. И ее не излечат никакие выплаканные детские слезы. Но ведь это неправда, что люди носят в себе свою созревающую смерть. Неправда! Так когда-то говорил Будда.

— Неправда! — кричит Миха. — Отдай его!

Он пытается ринуться к этой чудовищной мадонне, но нечто все давит на грудь, словно невидимая стена, не давая сделать и шага.

— Отдай!

Тогда эта невозможная Снежная королева, мать Тьма, поворачивает к нему склоненную прежде голову, и Миха видит, что у нее лицо Мамы Мии.

— Ты отказался есть мой хлеб, — сообщает городская сумасшедшая и лыбится беззубым ртом.

Плюша снова пытается прорваться вперед, все в нем вскипает:

— Отдай его, дрянь!

Старуха хохочет, а невидимая стена все больше сдавливает Плюше грудь...

— Мишутка... Мишутка! Ну что ты, вставай!

Его будит кто-то из обеспокоенных взрослых, это его руку Плюша чувствует на груди.