Роман Канушкин - Дети Робинзона Крузо

Он стал видеть. Его зрение, как ищущий перископ какого-то сказочного «Наутилуса», стало приближаться к каплям, которыми заканчивались нити, и он увидел множество историй. Некоторые он сразу забывал, другие ненадолго цепляла его память. В одной из капсул он видел этого странного лейтенанта ДПС с Рублевского шоссе, только сейчас он о чем-то увлеченно беседовал с Биллом Гейтсом, а тот, кивая, внимал ему. В другой капсуле он увидел худого юношу с горящими глазами, бедолага жаловался Джиму Моррисону, что уловка с Буддой Шакьямуни больше не действует; он узнал борца из своего детства, который так и не стал олимпийским чемпионом, но в этой капсуле на стене все же висела его Олимпийская медаль, а сам борец вел размеренный разговор с индейским вождем; он видел отца Икса, играющего со своим маленьким сыном, и понял, как тоскует по своим друзьям, навсегда оставшимся в том времени, где они были безрассудно-отважны, упрямы и счастливы; он видел множество настоящих историй, которые почти всегда заканчивались плохо, и множество историй лживых, фальшивых, которым был уготован хеппиэнд, как глянцевая консуматорская обертка для полиэтиленовой жизни, лишенной страстей; потом он увидел каморку нищего журналиста, за окнами которой простирался Вечный Рим — в этой каморке уже больше не было Одри Хепберн, а Михи там не было никогда! — и свет в ней потускнел. Миха-Лимонад играл, и нити, связывающие виденные капсулы с далекой сферой чернели и обрывались. Тогда он стал видеть то, чего с ним никогда не происходило, и почти узрел то место, где жила спокойная отвага, дающая и подлинным, не фальсифицированным историям право на хороший финал; и вдруг взяв какую-то ослепительно-радостную ноту, почувствовал, что по-другому в этом мире, наверное, и не бывает, и почти понял что-то, как Лже-Дмитрий закричал:

— Не-е-е-т! Не надо Брамса! Не надо друга Валеньку! Не играй «Венгерский танец»!

Миха остановился. С Лже-Дмитрием происходило что-то немыслимое. Облик лихорадочно менялся, словно его обладатель панически, конвульсивно и растерянно пытался определить, кто же он такой на самом деле. Миха-Лимонад подумал, что это тот, другой, решился на отчаянную и, возможно, последнюю схватку. Лже-Дмитрий плакал, но лишь одним глазом, другая половина его лица выглядела жесткой и, казалось, принадлежала человеку намного моложе.

— Не надо друга Валеньки, — умоляюще прошептал тот, другой, и у Михи на мгновение сжалось сердце, и он впервые испытал жалость к этому человеку. Он попытался его удержать, остановить, что-то сказать, но не успел. Лже-Дмитрий быстрым жестом откинул со лба барскую прядь волос, кожа лица натянулась, пряча морщины и избавляясь от седоватой щетины — и вот уже от того, второго, не осталось и следа. Жалость мгновенно высохла. Это место не принимало слез.

— Можешь прекратить дуть в свою флейту, — холодно проговорил Лже-Дмитрий. — теперь она бесполезна. Я предупреждал.

Миха опустил руки и огляделся. Все капли-капсулы, кроме одной, почернели, выглядели теперь мертвыми, и нити, связывающие их с далекой сферой, оборвались. И в этом навсегда умершем мире лишь одна капелька тускло переливалась, лишь одна капсула испускала робкий свет нежной надежды.

— Ну вот и все, — сообщил Лже-Дмитрий. — Мы нашли его.

И тогда Бумер громко и пронзительно засигналил. И что-то промелькнуло в глянце его совершенных обводов, и чем-то еще, похожим на глубокий, далекий рык, из темного логова или из темноты забытого сна обогатился звучавший сигнал.

(помнишь, как об дерево?)

Брелок в Михином кармане рассыпался, перестал существовать, стал сухой пылью.

Но Миха-Лимонад всего этого уже не знал. Он обратился к единственной светящейся капле, приблизился к ней, и она вобрала его, обступила Миху со всех сторон.

Он почувствовал что-то странное. То, что чувствовал за мгновение до того, как прерстал играть на флейте, и даже нечто большее, словно он сделал еще один крошечный шажок... только вот...

Он увидел немецкий дом.

В темных окнах притаившегося здания быстро промелькнул робкий силуэт. Им вполне мог оказаться перепуганный ребенок.

Лже-Дмитрий тоже видел дом, построенный когда-то немецкими военнопленными. Только теперь дом уже не висел над полуденным морем, и пенные волны прибоя не взметались брызгами до его стен. Чернеющим пятном немецкий дом стоял посреди умершей пустыни, изрезанной давно пересохшими ирригационными каналами, и становилось ясно, что он и был тем самым местом, где все они сходились в одну точку.

Тот, другой, слабо встрепенулся, все же заставив проглотить ком, подступивший к горлу, и наконец исчез. Лже-Дмитрий надеялся, что теперь навсегда.

Это было место, где пересекались все темные линии.

«Ну, вот. Вот и и все! Сейчас я его увижу»! — подумал Миха, чувствуя, что он не в состоянии сопротивляться зову дома. Он быстро взбежал на крыльцо террасы, его сердце бешено колотилось, и пусть здесь все теперь было другим, но дом, сам дом не изменился. Та же терраса... Миха дернул на себя ручку двери и...

Двери не было.

Дом не остался прежним. Была дверная ручка, петли, но сама дверь даже не оказалась заколоченной. Она словно была сделана из того же тела, что и стены дома, дверной проем отсутствовал, а все петли и ручки, как в компьютерной графике, лишь имитировали некую функциональность. Миха еще раз потрогал абсолютно непроницаемую поверхность.

— Это из-за флейты, — прозвучал голос Лже-Дмитрия.

Миха обернулся.

Лже-Дмитрий смотрел на него со странным вниманием. Потом, словно спохватившись, постарался объяснить:

— Флейту дом не пропустит. О, нет! Больше никаких фокусов. Дальше ты сам. Только сам.

И заметив тревожную подозрительность в глазах своего визави, тут же добавил:

— Можешь оставить на пороге. Мне флейта не нужна. Как ты понимаешь, я и касаться-то ее не могу. Ты же знаешь, это так: здесь нам с тобой невозможно обманывать друг друга.

Миха поглядел на него оценивающе и убедился, что Лже-Дмитрий не лжет. Он действительно не может коснуться флейты, если только не обманывает сам себя.

У Михи не оставалось выбора. Ему надо было попасть в дом. Тоненький голосок интуиции, звучавший в нем, подсказывал, что он должен поторопиться. И хоть в тот момент, когда он положил piccolo у порога, Миха понял, что с флейтой произойдет что-то плохое, что-то очень плохое , тот же голосок шепнул, что он поступает верно. Точнее, единственным возможным способом.

Миха распрямился. И увидел, как в теле стены образовался дверной проем; а дверь повисла на скрипящих петлях. Потом она приоткрылась, и из-за нее повеяло тем самым сквозняком, что преследовал Миху во снах все это время.