Роман Канушкин - Дети Робинзона Крузо

Он помолчал и вдруг что-то пробубнил себе под нос. И хоть попытка сконцентрироваться все еще требовала от Михи неимоверных сил, от него не скрылось это движение: большой палец левой руки — тот, второй, все еще... жив, все еще здесь.

Лже-Дмитрий вздохнул и неожиданно ласково сказал:

— Погоди. Скоро станет легче. Как только успокоится твой ум. Сейчас я помогу тебе выйти из автомобиля.

Миха посмотрел на него и с трудом дотянулся рукой до пересохших губ — он больше не мог играть. Как же он позовет Будду?

— Как только успокоится твой ум, — повторил Лже-Дмитрий, — и перестанет взывать о капле влаги. Словно она в состоянии вернуть прежние ориентиры. Э-э-х, — протянул он и мечтательно посмотрел на далекую сферу, — насколько б у нас все прошло легче, если б ты перестал упрямиться и отказался от своих досадных заблуждений. Я все понимаю, сам таким был, но поверь — гораздо легче. Ты ведь готовишь что-то, что-то скрываешь, я все понимаю, наш уговор не предполагает искренности, так сказать, конфликт целей, но ты многого не знаешь. И очень многого не видишь.

Он вдруг резко наклонился к Михе и, глядя ему прямо в глаза, быстро проговорил:

— Ты ведь что-то принес сюда? Да?! И я пока не могу этого понять. Это не вещь. Ум-и? Намерение?

Миха на это лишь повторил свой жест, дотрагиваясь пальцами до рта.

— Ладно-ладно, — пожал плечами Лже-Дмирий. — Сейчас я открою дверцы и помогу тебе выйти. Ну, что, полегче? Скоро совсем свыкнешься.

Теперь Миха смог различить, что все пространство вокруг пронизано тончайшими светящимися нитями, заканчивающимися чуть более густыми каплями, похожими на капсулы. И все нити тянутся туда, к удаляющейся сфере.

— Так сказать, много незавершенных дел, мечтаний, надежд, — проговорил Лже-Дмитрий, и глаза его вдруг дико блеснули, потом он быстро добавил, не без оттенка брезгливой неприязни. — Да, ты прав, где-то там твой сбежавший друг.

Все светящиеся нити копировали рисунок пересохших каналов, похожих на ирригационные, которыми была изрезана бесконечная пустыня. Лже-Дмитрий проследил за Михиным взглядом:

— Пути крови, — непонятно сказал он. — Видишь ли, мой молодой друг, воды жизни на всех не хватает, да... этой водицы... Эх, если б ты перестал упрямиться.

Светящиеся нити вдруг мгновенно потемнели, превращаясь в клубящиеся дымные линии. Их были мириады, и кошмарных непереносимых стенаний, криков боли, вздохов тоски и разочарований, и страданий, страданий, страданий были тоже мириады, еще чуть-чуть, и все это могло бы раздавить.

— Т-с-с, озабоченно промолвил Лже-Дмитрий. — Мы здесь не для этого.

Он вышел из автомобиля и открыл Михину дверцу. Нитей стало значительно меньше, и они снова посветлели.

— Я ведь уже упоминал, — усмехнулся Лже-Дмитрий, протягивая Михе руку, — что нелепую выдумку о незримых автобанах мог сотворить только ребенок. Видишь, сколько их здесь, следов древних путей? Но нас не интересует приграничье. Нам надо туда, — он неопределенно махнул рукой. — В глубь.

Миха бросил на него быстрый взгляд.

— Нет-нет, — отмахнулся тот. — Вовсе не в Кинотеатр для сумасшедших. Там людям не могут предоставить второго шанса. Нам дальше. Нам нужен дом... В том-то и несравненная прелесть... Страны чудес, что дом до сих пор там. Эх... если б ты только перестал упрямиться! Ни к чему все это — суета сует. Бесполезно. — Он ухватился за Михину руку и с прежним нажимом спросил. — Ну? Что ты сюда пронес?! Чего я не могу понять?

И опять Миха-Лимонад слабо покачал головой.

— Ладно, — смягчаясь, сказал Лже-Дмитрий. — Выходим.

Он помог Михе покинуть Бумер и внезапно похвалил:

— А ты крепкий. Но упрямый. Не хочешь разговаривать — не надо! Только... Пойми, как только мы найдем его. — Он склонил голову на бок и вдруг быстро заговорил: — Ты ведь даже не знаешь, во что он мог здесь превратиться. Твоя собственная пустыня и то тебя ужаснула. Только представь, каким чудовищем может быть пустыня другого . Как только ты найдешь его, все мосты — он сделал короткую паузу, — что называется, будут сожжены. И ты никогда не сможешь отыскать дорогу назад. Застрянешь. Понимаешь?! Никогда. А люди подумают: заболел, бедняга, свихнулся. Иль... хм... погиб. Смотри, — он ткнул указательным пальцем в далекую сферу синевы, — как пленительно и маняще ее сияние. Смотри! — голос зазвучал вкрадчиво. — Я... я мог бы открыть тебе мосты... в обоих направлениях. Понимаешь? Не только сияющая сфера, но и Страна чудес была бы для тебя открыта.

Миха посмотрел на него прямо.

— Ведь я знаю, зачем он ей, — неожиданно резко проговорил он. — Твоя сумасшедшая древняя старуха вовсе еще не вся богиня. А про меня не беспокойся.

Это был лишь пробный шар. Но Миха-Лимонад понял, что попал в точку. Лицо Лже-Дмитрия сразу постарело, будто у него забрали десятка два годков, и словно на мгновение из этого лица, как из потаенного окна, выглянул тот, другой, панически, смертельно напуганный, но все еще живой, все еще цепляющийся за надежду. И Михе вдруг показалось, что он знает, как можно наладить с ним связь. Но Лже-Дмитрий быстро совладал с ситуацией. Двух десятков годков как не бывало.

— Ну что ж, — проговорил он жестко, — смотрю, тебе и правда легче. А ты — молчун... Я... не знаю, на что рассчитываешь, но напрасно ты меня злишь.

«Что ж, — подумал Лже-Дмитрий, — пускай. Так будет даже легче». Дмитрий Олегович Бобков (слизняк!) вряд ли был способен причинить кому-либо вред. Другое дело — Лже-Дмитрий. Вслух он сказал:

— Однако ж, продолжим. Играй.

Он посмотрел, как бережно Миха-Лимонад прижимал к груди, с левой стороны, к сердцу, свою флейту, и подумал: «Все еще цепляется за детские фетиши. Тот, ради кого мы здесь, конечно тоже, поэтому он должен откликнуться».

Миха-Лимонад ни о чем не думал. В нем еще жила надежда, что его друзья успеют. А потом он заставил умолкнуть все звучавшие внутри него голоса, поднес к губам флейту и вновь заиграл.

Сначала ничего не происходило. Михе лишь показалось, что вся пустыня затаилась и прислушивается, правда за достоверность сего он не мог бы поручиться. И Миха играл дальше. Он вспомнил, как уже зрелым молодым человеком, уже получив прозвище «Миха-Тайсон», он неожиданно решил учиться игре на флейте, хотя в открывающихся ему перспективах вряд ли бы пригодилось подобное умение. Он вспомнил девушку — шапочное знакомство после просмотра блокбастера «Матрица», которая почему-то пообещала его ждать. Он вспомнил, как сквозь зеленую листву после дождя пробивались солнечные лучи; и все книги, которые прочитал, и всех других девушек; он играл в этом лишенном надежд месте и думал, что мы не так уж сиротливы в этом мире, потому что у нас есть мы, и порой этого знания достаточно, чтобы ночь не была такой бесконечной. Он помнил, как пахнет снег, который вот-вот начнет таять, и свои любимые фильмы; он слышал любимые песни, а еще всех тех, кого никогда не забудет. Он не думал о том, что, возможно, уже не вернется отсюда, но с благодарной радостью вспоминал все те моменты, когда был счастлив. Их оказалось не так много, но достаточно, чтобы посреди этой мертвой пустыни в нем родилась живительная капля солнечной влаги. Он ухватился за нее и пил, растянув в бесконечный мощный глоток, и продолжал играть, с каждым воспроизводимым им звуком все больше утоляя жажду.