Роман Канушкин - Дети Робинзона Крузо

«Иди навстречу своей судьбе», — чуть было не сказал Лже-Дмитрий. Но предпочел промолчать. И без лишней театральности момент оказался довольно драматичным. Тем более что Лже-Дмитрию еще предстояло немало дел. Да вот только...

Миха-Лимонад шагнул через порог и оказался в немецком доме, а дверь за его спиной захлопнулась.

Дел действительно ждало немало. Вот только, глядя на дверь, скрывавшую Крысолова...

«Что он сюда пронес?» — подумал Лже-Дмитрий.

Еще разглагольствуя о «сожженных мостах», он наблюдал за своим спутником, обессиленным, потрясенным, беспомощным, раздавленным монолитной волей этого места, но... Лже-Дмитрий словно тянул время. Да, как это ни странно, он тянул время, пытаясь уловить нечто, увидеть, понять, прежде чем события примут необратимый ход. И вот этот момент наступил: дом был нем и неподвижен, как саркофаг, ничто больше не смело промелькнуть в его черных окнах. Совсем тонкой, почти невидимой нитью-пуповиной дом был все еще связан с так и не сменившей цвета пульсирующей сферой, но теперь она висела совсем далеко над лиловым горизонтом — осталось только перерезать пуповину. Вернее, перерубить, потому что с этого все началось, но...

Что он задумал?

Чего не видит Лже-Дмитрий? Что еще, кроме выполнившей свою работу и теперь уже беспомощной флейты (не будем лукавить: не такой уж и беспомощной, только теперь ею воспользуются иначе, потому что... детские амулеты когда-нибудь теряют силу, и потому что любовь имеет оборотную сторону) пронес сюда его спутник? Ответ, вроде бы, очевиден — ничего! Но...

Что-то смущало Лже-Дмитрия.

Как это ни забавно, природа их коротких взаимоотношений хоть и была прохладно-функциональной, но, одновременно, и до гротеска доверительной, почти интимной. Здесь, в этом месте, им было трудно скрывать что-либо друг от друга. Лже-Дмитрий мог не только читать мысли своего визави, но и буквально сканировать его тайные желания, даже погружаться в его сны. Возможно, все это обладало обратной силой. Вполне возможно. Но вовсе не это смущало Лже-Дмитрия. А... старая желтая майка.

Где-то глубоко внутри Михи-Лимонада, на захламленном чердаке его памяти, была дверь, о которой он и сам не догадывался, забыл, и даже, скорее всего, удивился бы ее существованию. Дверь ветхая, в паутине прошлого; Лже-Дмитрий наткнулся на нее совершенно случайно и не придал находке особого значения. И вот теперь осталось лишь перерубить пуповину и отдать Ей сбежавшего мальчика, но только...

Выцветшая, застиранная до дыр и явно не по размеру майка... зачем он ее надел?

Дверь на захламленном чердаке казалась ветхой, но стоило на нее приналечь, она выказывала неожиданную прочность, и чем сильнее ты давил, тем тверже становилась дверь, превращаясь в непреодолимую стену. Майка валялась там, за дверью, в детской пыли — желтая майка с индейским вождем в полном боевом оперении.

(так о ни это называли? Да, так.)

И что? Еще один нелепый фетиш, слабый детский амулетик? Здесь, в этом месте, даже гораздо более мощная флейта (о! малышка-piccolo могла быть беспощадной и еще станет... только по-другому, потому что с этой все начиналось) больше не имеет силы. И потом его визави почти не догадывается о существовании этой ветхой двери, стены в темноте прошлого.

(они называли это разными словами, вкладывая понятия, вызывающие у Лже-Дмитрия неприятные ассоциации, пока он не докопался до простого детского слова, — как в игре, — слова «круг»)

Лже-Дмитрию пришлось с этим повозиться. Не скрывая брезгливости — все это было похоже на работу проктолога, как детские болезни, детский грипп, — но он докопался. Раздвигая какие-то смутные образы, липкие восторги, протянутые руки взаимопомощи, простодушные вязкие надежды, он докопался до слова «круг».

(так они это называли!)

И понял, что круг этот давно не действует, забыт в прошлом. Если только Миха-Лимонад не скрывал его существования даже от самого себя. Но...

Это нечто, прежде смущавшее, теперь настораживало и нравилось все меньше.

Лже-Дмирий смотрел на дверь, скрывавшую Миху-Лимонада.

Осталось лишь перерубить пуповину, сказать «фас!».

И ничто не сможет уберечь от того, что сейчас произойдет. Ни флейта-piccolo, чьи могущественные, исполненные когда-то серебром волшебства звуки обещали сохранить гармонию в этом распадающемся мире, ни уж тем более все эти нелепые детские амулетики. Здесь, в этом месте, все это больше не имеет значения.

Так при чем тут желтая майка?

Может, он собирается сделать что-то совсем другое?

Может, он это уже делает?

Она надвинулась на него.

Икс все еще в оцепенении смотрел на качнувшуюся в бледном лунном свете темную фигуру. Ледяные пальцы кошмара, сжимавшие его сердце, так и не ослабили своей хватки, но, наконец, лицо Икса дрогнуло.

Фотография... Он обязан что-то с ней сделать. Не заметив, Икс по привычке облизал губы. Он обязан... успеть. Ради ребят. Ради солнечного пятна, так и оставшегося над полуденным морем, ради... Но Джонсон все не звонил.

Он обязан...

У Икса снова дернулась щека. Вероятно, он даже не догадывался, что неожиданно появившаяся на его лице улыбка, выглядела заискивающей.

— Люсьен? — прошептал Икс. — Это ты?

Она не отвечала. Лишь стала еще ближе.

Икс сделал шаг назад, отступив к стене магазина.

— Это был не «Лексус», — услышал он низкий треснувший голос, совсем не похожий на голос Люсьен. Но все же Икс нашел в себе силы ответить.

— Я знаю, — проговорил он.

Икс действительно это знал: не «Лексус», другая машина. Дружокприятель и здесь напортачил, напутал. Это был черный BMW.

— Он потом долго на нем не проездил, — сказала Люсьен и приблизилась к Иксу на расстояние вытянутой руки. — Тот, кто убил меня.

— Люсьен, — попросил Икс. — Подожди, пожалуйста.

В тот момент, когда Икс пытался заговорить со своей давно умершей подругой, Джонсон уже находился ровно на середине Крымского моста. Он не знал, двадцать ли тут метров или больше, Джонсон никогда не обладал хорошим глазомером. Он смотрел на далекую воду и пытался отогнать от себя странную в этих обстоятельствах мысль: что подумают о нем беспечно прогуливающиеся по мосту прохожие и как это будет выглядеть из теплых и надежных салонов проезжающих мимо автомобилей.

Было темно. Москва зажглась множеством разноцветных огней, и там, в черноте воды, они переливались и наскакивали друг на друга.

Джонсон стоял, облокотившись о парапет, и держал перед собой мобильный с набранным номером Икса. Пытаясь не привлекать излишнего внимания, он делал вид, что разговаривает по телефону, наслаждаясь теплым вечером этого последнего апрельского дня. Не привлекать внимания оказалось не так просто, от напряжения на лбу Джонсона выступили капельки пота; он ждал, но ничего не происходило.