Роман Канушкин - Дети Робинзона Крузо

Надо вытереть лицо. Нет-нет: надо спешить. Спешить! Пока слизняк снова не начнет отравлять его своим жалким страхом. Пока...

Он покачнулся и, прихрамывая, стал обходить автомобиль, волоча за собой по земле кувалду. Пора заняться задней частью.

Спешить. Заняться задней частью.

Он снова вспомнил Юленьку и про себя добавил:

— Пора заняться... кормой...

И почувствовал забытое шевеление между ног.

Кормой...

«Вот почему, когда пропал Будда, у дома не было собак».

Лже-Дмитрий нахмурился и снова прислушался.

Никто не заметил, как от далекой сферы, висевшей над лиловым горизонтом, отделился первый крохотный кусочек синевы. Как беспечно, почти весело, он стал порхать зигзагами, словно не видел безысходной пустыни, и его не ужасало близкое присутствие зверя. Но что взять с таких крохотных созданий — их век недолог: этот беспечный кусочек синевы вполне можно было принять за нежную утреннюю бабочку, радостного хрупкого мотылька, в чьих переливающихся крылышках застряла капелька неба.

«Собак не было...»

Кувалда вот-вот уйдет вверх для замаха.

«Подожди. Ты сейчас разрушишь дом и тогда уже никогда его не найдешь».

Лже-Дмитрий остановился и недоверчиво оглянулся. Крысолов по-прежнему лежал на своем месте, уткнувшись лицом в землю. Честно говоря, ему здорово досталось. Сам виноват.

«Ты разрушишь дом и уже не найдешь...»

— Сбежавшего мальчика? — хмыкнул Лже-Дмитрий, дико вращая глазами.

Крысолов — это был его голос. Надо ж, какой живучий! Болтает, не раскрывая рта... Значит пуповина еще не перерублена. Ах ты, молчун! Теперь тебе захотелось поболтать? Ну что ж, молчун-крысолов, давай, валяй, так даже веселее.

Лже-Дмитрий отвернулся и с каким-то глубокомысленным подозрением уставился на заднее стекло:

— Давай поболтаем, пока я тут занимаюсь делом.

Он покрутил кувалду вокруг своей оси и стал прицеливаться.

«Знаешь, почему собак не было?»

— Болтай, болтай!

«Дом заманивал нас. Так же, как теперь он заманивает тебя».

— Нет, — возразил Лже-Дмитрий. — Дом! Это место существует только для вас. Так ты ни черта и не понял. Дом находится только в твоей голове. Его надо разрушить. И тогда я смогу достать его. Извлечь оттуда сбежавшего мальчика.

«Вранье! Не совсем так. Близко... но не так. Вранье и подтасовка».

Лже-Дмитрий поморщился: тот, другой, что удивительно, молил его послушать Крысолова. Вот слизняк — тоже оказался живучим. Только Крысолов так ничего и не понял.

— А здесь находится только зверь. И Ее земля. Ее хлеб. Таков закон плодородия. Зверь и Ее хлеб.

«Подожди».

Тот, другой, — и теперь это выглядело прямо уже сногсшибательным, — тоже умолял подождать.

«Зверь...»

Лже-Дмитрий замотал головой:

— Тот, что в тебе, позволил флейте стать вот этим, — он еще раз крутанул кувалду в руках. — А этот, — и он сиротливо поглядел на Бумер, потом по сторонам и быстренько отвернулся, чтобы не видеть сферы, висевшей над лиловым горизонтом, — этот справится со всем остальным.

«Подожди... Остановись».

Лже-Дмитрий взмахнул кувалдой. Треугольный, как ядовитый гриб, остаток стены обрушился. Какая-то доска еще раз грохнула Крысолова по голове, и он, наконец, затих. Замолк. Убрался из головы Лже-Дмитрия.

Это хорошо. Очень хорошо. Надо спешить.

Лже-Дмитрий начал прицеливаться и понял, что тот, другой, вовсе не заткнулся — чем-то подцепил его болтун-Крысолов. Слизняк решил дорого продать свою никчемную жизнь, нагадить напоследок. «А почему ты боишься смотреть на сферу? — с неожиданной и тем более невероятной в его положении ехидцей поинтересовался он. — Все еще привязан к ней?»

Лже-Дмитрий вздохнул. Капризно сложил губы — кровь ручейками текла по лицу, оставляя на губах солоновато-горький привкус.

Плевать... Он уже почти дома. В лоне Великой Матери.

И поднимая кувалду (надо спешить!), он успел подумать еще о двух вещах:

(круг)

он слышит чей-то зов. Вполне возможно, лишь показалось. Возможно, он все еще слышит обрывки бреда Крысолова, раздавленного домом. Но кто-то звал кого-то: «Плюша! Плюша!» И что-то в этом зове было... неправильное, но и пронзительное и оттого непереносимо печальное, горькое,

(словно друг Валенька)

что-то утраченное...

Плюша... Зов явно возник после паузы, навязаннной молчуномКрысоловом.

Поэтому надо спешить. Спешить!

И еще... Тот, другой, слизняк... Лже-Дмитрий подумал, что впервые после появления в его помывочной длинноногой блондинки слизняк вылез без разрешения.

Джонсон отчаянно вспенивал воду — его снова дернули за ноги.

Сначала он подумал, что это какие-то водоросли, потом — бревно, подводный плавун, потом... Мысли накладывались одна на другую, потом накатила какая-то жуть... Подводное чудовище, всплывшее с липкого илистого дна? Гигантский сом?

Мысли накладывались и выдавливались немедленной насущной потребностью глотка свежего воздуха. Мысли роились, жалили его мозг, и волчица-паника, сжатая до этого в пружину, наконец-то прыгнула, не останавливаемая больше никем. Пружина разжалась и теперь все снесет на своем пути.

Его держали за ноги. Даже сквозь темный холод этой ледяной купели он чувствовал прикосновение чего-то намного более холодного.

Джонсон посмотрел вниз. И пузырек воздуха вышел с краешка его губ.

Она всплыла со дна. Чудовище таилось в темноте, в густом иле. Она была мертва и неподвижна. Его держала за ноги утопленница. Ее застывшие и сиявшие мертвым светом глаза смотрели прямо на него.

Джонсон не знал о существовании Дмитрия Олеговича Бобкова, и уж тем более о том, что он делил место под солнцем и луной с какимто Лже-Дмитрием. Шизофреник, антиквар и директор не совсем отвечал Джонсону взаимностью. По крайней мере, для Лже-Дмитрия он существовал, как некий смутный образ.

Совсем другое дело — длинноногая блондинка, вздумавшая заделаться дэддрайвером. Если б они оказались знакомы, Дмитрий Олегович смог бы кое-что поведать Джонсону о белокурой шлюшке из ванной, из роскошной, отделанной итальянским мрамором «помывочной».

Последние силы и остатки воздуха Джонсон потратил, пытаясь высвободиться от смертельной хватки. Но ледяные пальцы утопленницы лишь крепче сжимали его ноги.

...Кто-то его звал.

Голос был знакомый, только в реальной михиной жизни он не существовал. Так же, как и имя, навсегда оставшееся в том солнечном пятне, где они были безмозглы, ранимы, упрямы, как дикие звери, и счастливы.

Но кто-то звал его. Называл по имени.

— Плюша!..

«Оставьте меня в покое».

— Ты чего разлегся? — прозвучал в хрустальной тишине веселый беззаботный голосок.