Сергей Тютюнник - Кармен и Бенкендорф

Водка, легшая на старые дрожжи, делает походку старика еще более неуверенной. Он с трудом сжимает «гармошку», чтобы пройти к постели, и я поднимаюсь помочь.

— Ничего, Андрюша, я сам, — кивает Соломин и захлопывает створку прямо перед моим носом.

— Ты чего это на деда наехала? — возмущенно набрасываюсь на Кармен.

Рука Анны с зажатой в пальцах сигаретой дрожит. Я вижу, что Кармен волнуется, но не могу понять — почему?

— Сходил бы ты лучше за кассетой в киоск, — наводит на меня Анна прицел черных своих глаз. — А то праздника что-то нет.

— Какая кассета?! Дед спать лег. Мешать будем.

— Не будем, — настойчиво, будто сдерживая какую-то темную силу, говорит Анна. — Сходи. Умоляю! — и с остервенением давит в пепельнице окурок.

Выходя из номера, я оглядываюсь. Анна сидит на диване, выпрямив спину и уперев невидящий взгляд в стену-гармошку, скрывающую Соломина.

В коридоре нос к носу сталкиваюсь с рыжим Прокуратором.

— Ты чего здесь? Подслушиваешь?

— Нет, что ты! — растерянно моргает Олег. — Я, понимаешь, тут с народом поговорил… Оказывается, твой шеф — такой большой человек! Его тут многие знают. — От Прокуратора несет перегаром, и я стараюсь дышать ртом.

— Ну, и чего ты хочешь, — я начинаю раздражаться, — засвидетельствовать ему свое почтение?

— Ну да. Решил извиниться за свое поведение. А то еще нажалуется. Тогда мне кранты. Говорят, его даже в Кремле знают и уважают… А с пистолетом, старичок, я решил так: скажу, что потерял в бою, а взамен привезу трофейный — пусть примут на баланс…

Пока он это говорит, я начинаю звереть.

— Да затрахал ты уже со своим пистолетом! Два часа ночи! — я перехожу на громкий шепот, чтобы не сорваться и не перебудить постояльцев гостиницы и дежурную.

Договорить не успеваю. Из соломинского номера выскакивает Кармен и, уткнувшись с разбега в мою спину, вскрикивает: «Ой! Вы чего тут?»

— Беседуем, — теперь смущается уже Олег.

— А я это… в ванную сбегаю, — говорит Анна и, чуть замешкавшись, направляется в мой номер.

Мы с Прокуратором провожаем ее взглядами…

— Олег, иди спать! — вздыхаю я наконец. — Завтра извинишься перед дедом.

Завтра и поговорим об оружии.

— Понял, понял, понял, — кивает в такт словам следователь и уходит.

Я не двигаюсь с места, пока Олег не ныряет в свои апартаменты.

Кассету я добываю долго. Уже полтретьего ночи. Киоск закрыт. Но в вестибюле бурлит жизнь. Вояки и милиция бодрствуют. Два знакомых омоновца помогают мне найти вахтершу тетю Гулю, которая подменяет киоскершу. Тетя Гуля в конце концов находит ключи от киоска и выкладывает передо мной товар. Я выбираю пару кассет с испанскими народными песнями и отрывками из опер и балетов. Вся эта музыкальная операция длится долго, и в моей душе нарастает тревога.

На свой пятый этаж взлетаю по лестнице, не дождавшись лифта. Комната пуста.

И сердце мое замирает. Через какое-то мгновенье обнаруживаю, что стена-ширма приоткрыта и в широкую щель видна спальня Соломина. Подхожу ближе и каменею…

Поставив ногу в черном сапоге на дедову постель, над Соломиным нависает Кармен. Как черно-красная туча. В правой руке ее — пистолет. Рука дрожит от напряжения.

— Ты хочешь убить меня, деточка? — слышу я спокойный старческий голос, и наконец срываюсь с места.

— Не смей! — кричу на бегу и напираю плечом на сдвигающуюся стену. Маньячка! — И со всего размаха бью ее по лицу ладонью.

Анна боком падает на пол и переворачивается на спину. Я хватаю ее за ноги и выволакиваю из спальни. Красный свитер задирается, обнажая упругий смуглый живот.

— Пусти! — она дергает ногами и цепляется руками за палас.

— Дай сюда пушку!

— На! — взвизгивает Кармен и бросает пистолет куда-то в угол.

— Дура! — вздыхаю я, подняв оружие, и в изнеможении падаю в кресло.

Кармен продолжает лежать на полу, широко раскинув руки от внезапно нахлынувшего бессилия. Ноги ее вытянуты в струнку. Лицо обращено к потолку. Она похожа на крест.

— Человеку моего положения, — ворчит в спальне дед, — неприлично помирать в постели. Желательно — на боевом посту.

Я вижу, как он спускает с кровати на коврик сухонькие белые ноги и натягивает носки. Он крепит их подтяжечками с резинками, чтоб не морщились, и медленно поднимает свое дряхлое тело во весь рост.

— Некрасиво кончать жизнь в одном исподнем, — бормочет старик и надевает брюки.

Анна недвижно лежит на полу как распятие, и грудкее высоко вздымается.

Я наливаю себе полстакана водки и выпиваю залпом. В голове начинает звенеть, и последняя фраза выходящего из спальни Соломина тонет в гуле колоколов моей контузии. Только по его жестам, спустя какое-то время я начинаю понимать, что он тоже хочет выпить и просит меня налить. Движения мои заторможены, сознание тоже.

Дед опустошает полную рюмку и опускается в кресло. Он в рубашке, перетянутой подтяжками, но без галстука.

— …Знаете, неприятно, когда на тебя мертвого кто-то потом вынужден портки натягивать, — доходит наконец до меня его тихая безмятежная речь: Есть один анекдот про цензора. Встречаются спустя много лет два бывших одноклассника.

«Пойдем, покажу, где я работаю», — приглашает один. Пошли. И приходят в Главлит.

«Ты что, цензор?» — удивляется приятель. «Да». — «А почему у тебя на стене портрет Пушкина, а не Ленина?» — «Пушкин — наш человек, — отвечает цензор. — У него есть строка, ставшая нашим девизом. Не помнишь разве? «Души (и цензор сжимает кулак на воображаемом горле) прекрасные порывы!».

— Это вы к чему, Виктор Алексеевич?

— Да, видно, пришла пора, чтоб и меня в конце концов придушили…

Я разглядываю злосчастный пистолет и прячу его в карман.

— Вчера видел сон, — продолжает Соломин. — Плыву я в лодке деревянной по какой-то странной реке. Вода черно-красными полосами. Причем река впадает в грот, в скале вырубленный. Искусственный грот — даже следы от кайла видны. Я сопротивляюсь, но сил нет, а течение сильное. Да еще вода эта черно-красная, как чернила с кровью… Проснулся в холодном поту. Ну, думаю, все — скоро приплыву…

— Типун вам на язык! — обрываю я стариковские причитания. — Что тут произошло в конце концов? Кто-нибудь может мне внятно объяснить?!

— Это, голубчик, сюжет для рассказа, — качает растрепанной сединой Соломин и смотрит на меня сквозь круглые стекла очков, как филин. — Ты бы такого не выдумал. Тут страшная женская месть, поводом для которой послужили события без малого семилетней давности. И событие-то было не ахти какое. А вот видишь, как все повернулось…

— Да что повернулось? Какое событие? — взрываюсь я. — Что вы церемонии разводите?

— Аня твоя хотела меня убить, потому что я не пустил ее в большую литературу, — одним духом выпаливает дед.